I. Март
Несколько разбрезжило, сохраняя посленочную мутность. Окно внезапно понравилось мне своей проявившейся четкостью, рама точно из слоновой кости, белеющая меж влажным куском сонной материи моих покоев и рассиневающим прямоугольником собственно окна. За окном — клетка переплетенных веток; сияющий туман утренних сумерек марта, пропитанный мокрой огнистой солью оттепели.
Измученный длительной работой (я незначительный беллетрист), вскоре я впал в некий транс, сидя в полутьме за своим столом и вперившись в точку пространства, пронизывавшую стену моей комнаты между штурваловидным восьмиконечным барометром и небольшим портретом.
Отчего вдруг в моей памяти вновь возник университетский преподаватель математики, доктор наук со странным, сложносоставным именем Назир Адриан Зейн-Таад? Я не знаю. Двадцать лет тому назад, после веселого и буйного банкета по случаю защиты нашей группой дипломов, у нас состоялся долгий и увлекательный ночной разговор в его квартире, бог весть почему находившейся в весьма неприглядном заброшенном здании бывшего общежития (содержание той беседы я, по какой-то причине, забыл начисто).
По происхождению он был то ли иранец, то ли бухарский еврей, а может быть, даже «конверсо», салоникский турок-дёнме; говорил он, притом, без акцента, однако чувствовалось, что язык для него не материнский, но какой родной — непостижимо, равно как неведомо, возможно, и истинное его имя (некоторые ехидно называли его за глаза «Остап Сулейман Берта-Мария Бендер-бей»).
II. Начало сна
Гонимый жестокой и откровенной афродизией, я шел за женщиной (ее звали Агата), которая пообещала мне многое, и, вместе с тем, не обещала ничего; гибкая и маленькая, тонкоталиевая и круглогрудая, с голубоватыми, как язычки газового пламени, глазами и волнистыми тускло-соломенными волосами, она зарабатывала на жизнь арабскими танцами и чувственным массажем; она уходила все дальше и скрывалась за поворотами. Впрочем, даже сейчас я знал, что преследую ее вовсе не благодаря решению своей воли, но, скорее, являюсь, так сказать, трупом своей жизни, кадавром, временно гальванизированным беспощадной силой безличного вожделения.
Ранняя и теплая осень была фантастически роскошной, великолепие богатого, блаженно-радостного, египетского, слегка зловещего предзакатного солнечного света вызвало в памяти ландшафты Вергилиевой IIII Эклоги. Многоярусные мощные башни горельефоподобных облаков громоздились по дальней границе окоема. Все вокруг, казалось, согласно издавало остановившийся звук какой-то напряженной и немыслимо гулкой, до полной неслышимости, струны всеобщего инструмента.
Большинство деревьев, чье руно листвы густо вибрировало на слабом ветру, стояли еще почти целостно зеленые, лишь местами, как седина у человека, начинала проступать (сквозь яркий малахит) сочная желть полосок осеннего янтаря — у могучих канделябров пирамидальных тополей, неостановимо возносившихся, перекручиваясь, кверху; у тонкоизломанных нитей-волосинок берез, свисавших почти до почвы (катышки листочков на нитях, жемчужинки-бисеринки, узелки-кипу); мой рассеянно-блуждающий взгляд временами приятно продирали оранжево-ржавеющие ребра перистых скелетиков-листьев рябин со сгустившимися венозно-кровяными шариками гроздьев.
Путь перечертила зигзагообразной траекторией черно-траурная, с багряной перевязью на крыльях, бабочка-адмирал. Каким образом оказался я в этом месте? За чем и за кем я гнался?
Я помню, как долго шел по уклонным улицам и ортогональным им переулкам, по этим грязно-живописным кардо и декуманусам; почти никто мне не встретился на пути, лишь вдалеке, опираясь на палку, быстро и деловито поднимался вверх по улице неизвестно откуда взявшийся монах, да два неидеальнотрезвого вида субъекта стояли, шатаясь и беззвучно разговаривая, на перекрестке, под не совсем вертикальным фонарным столбом; наконец, я свернул к тому самому зданию (на повороте у угла дома я увидел под ногами диагональную полосу асфальта более розовато-светлого цвета, втекавшую как бы рекой между двумя перпендикулярными асфальтными полотнами подзолисто-темно-серого оттенка; пучки ломаных линий растрескивания) и стал, как жена Лота. Бабочка. На полуплешивом газоне, нервически-пружинно подпрыгивая, паслись две вороны; я стоял и беспомощно вглядывался в переход лоснящейся сине-бензиновой черноты их оперения в серую шерсть туловища и вновь в сверкающе-угольный мрак головы.
Итак, это был громадный и старый, протяженный в длину, четырехэтажный корпус, покрытый приплюснутой шиферной трапецией вальмовой крыши, выкрашенный «вечной желтой краской», упомянутой еще в «Мертвых душах», правда, поблекшей и местами облупившейся. Дом располагался «покоем», длинной поперечиной близко к довольно резкому овражному обрыву; видимо, на закатах он плавил в своих огромных оконных плоскостях омлетный меланж садящегося Диска. Проход сторожили два пилона, полуоблезших, полуобнаживших сырокирпичное свое мясо.
Здесь и жил доктор Зейн-Таад. И тогда я вспомнил, что пришел сюда, потому что вчера доктор неожиданно позвонил мне, несмотря на то, что я никогда не давал ему свой номер.
III. Парадиз
Последний этаж. Пряно-свежий полусумрак лестничной площадки. Отворяется дверь (первая мысль — это музыкальная шкатулка, тихая музыка). Стройная небольшая фигура доктора, длинный и узкий в талии шрифтово-черный пиджак, светлые остроскладочные брюки, зеленая (почему-то) шелковая сорочка с итальянским воротником, правда, без галстука — почти парадный мундир в таком непрезентабельном жилище; может быть, он облачился в него из вежливости, ради моего прихода? Я пожалел, что был одет во все серо-темно-клетчато-диагонально-неопределенное.
Vingt ans apres он совершенно не постарел (тогда ему, кажется, было около сорока), только долгие и пышные орехово-каштановые волосы чуть поблекли (шевелюру и круглую испанскую бородку свою он как будто и не стриг вовсе, однако они сохраняли некую естественную аккуратность, как на полотнах старых живописцев).
Глаза – огромные и слегка навыкате, с легкой зеленцой в радужках (просверкивающей иногда в раухтопазной чистой мгле глазных ирисов), окаймленные словно тончайшим кожным ободком; такие глаза часто бывают у людей с необычной судьбой. Нос у доктора был некрупный и тонко очерченный, крючковато-резко-выдающийся, что, впрочем, совсем не портило его внешность.
— Максим Пудгало — с мягкой улыбкой, спокойно и доброжелательно констатировал он неопровержимый факт моего появления. — Вы все так же сутулитесь.
Кисть руки у него была удивительная, длинная и пластическая. Войдя, я даже не успел поразиться роскоши и красоте обстановки, ибо внезапно вспомнил, что в прошлый раз все было точно так же. Как я мог забыть? Дверь позади меня затворилась. Все куда-то поплыло; запамятованное, но знакомое сдавливание в висках известило о том, что реальность имеет различные градусы реальности.
На стене (королевского купоросно-синего штофа обои с тиснением) — репродукция, в тонкой черной рамке эбенового дерева, знаменитой гравюры Дройсхута из «Первого фолио»; огромный лоб, пугающая маска гипсовидного лица человека, о котором достоверно знаемо только то, что он никогда не существовал. У доктора было три увлечения — Шекспировский вопрос, шахматы и старинные географические карты; все они присутствовали.
Карты висели на цепях в тяжелых застекленных футлярах на стенах по бокам и позади от письменного стола, находившегося в несколько отделенной нише комнаты; некоторые были расстелены прямо на его поверхности. Тут же лежали, не слишком упорядоченно, два-три древних атласа. Я даже не изумился, увидев все это в таком количестве, хотя аукционная стоимость карт была, вероятно, более чем астрономической. Здесь, мнилось мне, наличествовали и Orbis terrarum Темных веков, в том числе Херефордский, и позднейшие портоланы с тенетоподобными пучками румбов (как бы не самого Фра Мауро), и даже легендарная карта Аль-Идриси, где Норд располагался внизу. Но я уже понял, что попал в другой мир, и законы мира внешнего здесь не действовали.
Мелодия, то ли нежная и странная павана Габриэля Форе, то ли Пахельбелевский канон, звучала неведомо откуда, но, казалось, была везде (потом я разглядел в дальнем затененном и полузанавешенном углу диковинный, невообразимо старый, наверное, еще времен Древнеримской империи, граммофон с медным раструбом и вращающимся колесом пластинки). Доктор был большой оригинал.
Почти погасшее западное Солнце проникало между полусдвинутыми малиновыми шторами, едва ощутимо волновавшимися на прозрачном ветру. Тонкий, какой-то разреженно-горный воздух немного отягощался бесконечно печальным и сухим даже не ароматом, а благорастворением свежесмолотого кофе, с примешанными диссонансами корицы и муската.
На приземистом красном изящном столике с витыми ножками стояли шахматы Селенуса-Люнебурга, так называемые «лунные шахматы»; высокий, невесомо-ажурный мачтовый лес костяных фигурок, напоминавших скелеты или распускающиеся бутоны.
Доктор жестом длиннопалой мягкой кисти, вновь вызвавшей мгновенно-отдаленную ассоциацию с арахнообразным полумифическим Эхнатоном, пригласил меня сесть в удобное кресло рядом со столиком, сам уселся в такое же напротив.
— Кофе — не спросил, а утвердительно произнес доктор. — Сейчас он будет готов. Кофе, друг мой (он опять улыбнулся) — есть, простите за некоторую выспренность, огонь земли.
Мы обменялись незначительными фразами об астрологических и химических соответствиях. Доктор встал, вышел из комнаты и вернулся с уже готовым курящимся напитком в серебристой турке.
— Эта чудесная джезва мне досталась в наследство (с некоей грустью сказал он), от Мелкодисперсного. Помните? — вновь уже весело подмигнул он. Василий Валентинович Мелкодисперсный, нелепейший лысый химик, был предметом постоянных шуток, как со стороны студентов, так и в среде преподавателей, но с ним была связана и какая-то странная и даже темная история.
Я заметил двух роскошных шартрёзов, голубых, как предночное атласное небо погружающегося в сон Востока, напоенное всеми оттенками сиреневого, заключенными в его синеве; они не обращали на меня, впрочем, никакого внимания.
— Сура и Пумбедита — представил мне кошек доктор. — Максим Пудгало — совершенно официально сообщил он картезианкам мое имя.
IIII. Книга Гилилова
— Фигурки сначала были свинцовые — как бы оправдываясь, произнес доктор. Дверь в соседнее помещение немного приоткрылась; на мгновение, мне показалось, что находившаяся за ней комната совсем простая, маленькая и голая, лишь на известково-белой стене висел простой черный крест; впрочем, не могу поручиться за правильность краткого впечатления. Доктор несколько поспешно закрыл дверь и улыбнулся с глубокой скорбью, помолчав.
— Я не могу зайти туда — не совсем вразумительно проговорил он спустя минуту.
Памятуя о его увлечении Шекспиром, я хотел спросить, что думает он о книге Гилилова, но тут мой язык отнялся.
V. Сон во сне
…зелено-золотое, кристаллически блистающее, чистое зеркало, отражение (но, вероятно,
Вы для меня находка.