Женька сидела на качелях напротив своего дома. Она знала, что уже довольно поздно и все нормальные люди давно крепко спят. Так то нормальные… Во всех окошках её дома горел свет. Дом… крохотное жилое помещение, перегороженное старой линялой занавеской на три неравные части: на как бы кухню-столовую и две спальни… Полноценным домом назвать его не поворачивался язык даже у неё, двенадцатилетней девчонки, которая не так уж и много видела в своей коротенькой жизни, заставившей её несколько преждевременно повзрослеть. У матери опять гости… А, значит, «веселье» продолжится о, нет, не до утра, а до той поры, пока все не уснут там, куда в конце концов непременно свалятся. Но сейчас её раздражало даже не это (привыкла), а то, что уже довольно давно там, внутри, захлёбывались от надрывного плача близнецы, Сашка с Наташкой трёх лет от роду, до которых никому из взрослых в доме не было дела. Женька подозревала, что мать таким образом вынуждает её вернуться домой, зная (и не без оснований на то), что девочка не выдержит первой.
- Есть хотят! – стучало в голове – Они хотят есть! Ох, скорее бы зима! – вздохнула совсем по-старушечьи девочка, покорно слезая с качелей.
Почему зима? А потому, что зимой холодно и мать боялась замёрзнуть, свалившись где-то на дороге и, как результат, меньше пила. Женька ещё помнила те времена, когда её мама, учительница русского и французских языков в местной школе, вообще была чуть ли не единственным человеком в посёлке, не вкушавшим эту дрянь не то, что по будням, а и в праздники. Но однажды случилось так, что отец близнецов, дядя Витя, не вернулся с моря… Штормом выбросило на берег то, что осталось от их баркаса по злой иронии судьбы в непосредственной близости от посёлкового причала… И, хотя хоронить было некого, на местном кладбище была ему устроена могила и установлен крест с табличкой, и, конечно же, справлялись поминки по всем правилам и канонам. Вот с той поры Ольга Ефремовна и перестала выделяться из общей массы населения. Не сразу, конечно, но на удивление быстро… Первое время она не позволяла себе приходить в школу в явном подпитии, но когда застолье с «жалеющими и сочувствующими» длиться всю ночь, то сделать это становилось всё труднее и труднее. Близнецы отца не помнили совсем (им едва исполнился годок на тот момент), как, собственно говоря, и Женя своего тоже. По рассказам матери, она была дочерью грузинского предпринимателя, державшего в Иваново небольшое кафе национальной кухни, куда они с подругами, студентками пединститута, частенько заходили перекусить.
- Он как-то быстро почему-то выделил меня из нашей группы! – рассказывала Ольга дочери – Улыбался, оказывал какие-то знаки внимания. Сразу же при нашем появлении на столике возникали свежие цветы и угощения за счёт заведения – пирожные, конфеты… Вежливо, неназойливо и так, что и отказаться было нельзя…
- А он тебе нравился?
- Вахтанг? Вначале об этом и речи не могло быть! Понимаешь, он мне казался чуть ли не стариком… Ведь мне на тот момент было всего семнадцать, а ему уже за тридцать, пятнадцать лет разницы. Чуть ли не вдвое старше.Но потом… Приручил, что ли… Однажды напросился в провожатые. Стали встречаться… А потом родилась ты, сокровище моё! Ох, как же он был рад! Море цветов, лезгинка под окнами роддома… Счастливее меня не было на всём белом свете! И пусть мы не были официальной семейной парой, тебе имя и свою фамилию он сразу же, без раздумий, дал, отравившись вместе со мной на регистрацию, получение свидетельства о рождении. Так что ты была очень желанным для нас обоих ребёнком, очень! А потом всё разом оборвалось, когда его родня узнала, что он живёт с русской…
- Почему? Я им не понравилась?
- Что ты, милая? Как ты можешь хоть кому-то не понравиться? Да, они и не видели ни тебя, ни меня… Просто заставили его вернуться в Грузию… Вот и всё. Успел перед отъездом заскочить на несколько минут, проститься – братья сидели внизу, в машине. Сунул деньги, поцеловал обеих… По тех пор видели…
- Мам, а кто меня так назвал? Почему?
- Эжени-Этери?
- Ну, да…
- Оба… Спорили до крика… Эжени – моя идея, а Этери – его… А тебе, что, не нравится?
- Честно?
- Ну, конечно!
- Не очень… Никого так не зовут… Женька – проще.
- Это пока. А вот когда вырастешь…
- А когда вырасту, - перебила девочка мать - То непременно найду своего отца…
- Зачем?! – не смогла скрыть удивления та – И что ты ему скажешь?
- Пока не знаю, но, думаю, найдётся что… - совсем не по-детски ответила девочка - А у тебя его адрес есть?
- Было где-то письмо. По его рассказам знаю, что село, откуда он родом, находится где-то недалеко от столицы, Тбилиси. Что они с друзьями пешком туда бегали. Что все жители в нём чуть ли не родственники между собою, чуть ли не все Чаидзе, как ты у меня. Что там очень красивые горы…
***
- Хорошие были времена! – вновь вздохнула девочка – Не то, что теперь…
В это самое время дверь избушки вновь распахнулась и мать заплетающимся языком, но по-французски, снова позвала дочь.
- Иду! – так же ответила она.
Французский язык для Жени был точно таким же родным, как и русский. Мать с младенчества приучала её не только понимать, но и говорить, поддерживать разговор на самые различные темы. Всё получалось достаточно легко, может потому, что у девочки, как и у неё самой, была какая-то врождённая склонность к языкам, может быть, ещё почему, но то, что задумывалось как игра, очень скоро переросло в настоящее обучение. К слову сказать, ребёнок читать и писать вначале научился именно на чужом языке и только потом уже на родном. Но вот младших своих детей Ольга почему-то не старалась обучать по уже отработанной схеме. Может, не получалось так легко, как с Эжени, а, может, и ещё почему. Она вообще как-то вдруг охладела к ним после гибели их отца, переложив заботу о малышах (не всю, понятное дело) на старшую сестру и соседку, бабу Нину, которых те просто обожали.
Вот и сейчас Женькино сердечко просто разрывалось от их плача, до которого ни матери, ни её гостям дела не было.
Войдя в кухню, Женя, взглянув на мать, задала ей единственный вопрос:
- Ты, что, не слышишь, что ли?
- А ты? – пожала плечами та – Не видишь разве, что у нас гости? Что за манеры? Ну-ка, подойди и вежливо поздоровайся как положено со взрослыми людьми!
- Здрасьте… - пробурчала девочка. Смело подошла к столу, взяла три куска белого хлеба, три куска колбасы и сразу же скрылась за занавеской.
- Ох, Огонёчек! – возмущённо вскинулся тот, из-за кого, собственно говоря, девочка так долго не заходила в дом. Очередной ухажёр Ольги, уже несколько раз пытавшийся обнять Женьку вне поля видимости матери – Избаловала ты её! Ну, ничего, вот поженимся, я быстро научу эту мамзель родину любить!
- Поженимся?! – жеманничая, переспросила та – Я что-то не помню, когда ты мне предложение делал…
- Пить надо меньше! – хрюкнул тот – Не помнит она…
Данное замечание было явно не из тех, что можно посчитать комплиментом…
- Не, я не поняла, а чё это ты тут раскомандовался-то? – вспыхнула как бы возмущаясь та, кого он так фамильярно называл «огонёчком» с вполне понятным намёком на цвет её буйной шевелюры - А, ну пошёл вон отсюда! И друга своего забирай – нечё ему тут дрыхнуть, ночлежку нашли! Кому говорю?
- Чё ты разошлась-то? Пошутил я…
- Вон отсюда… Поженимся… Жених тоже мне нашёлся… Да у меня таких хороших до Берлина в два ряда!
- А ты не очень-то кобенься, милая… Кому ты нужна с таким хомутом на шее? Скажи ещё спасибо, что терплю их рёв… Давно пора бы распихать их всех по детдомам. Или, может, думаешь, я их всех кормить собираюсь?
- Ах, вот оно как? – уже не на шутку разошлась Ольга – Вон отсюда, кормилец, пока я взашей тебя не вытолкала! И чтобы впредь ноги твоей возле моего дома не было! Кормилец мне нашёлся! Без тебя с голоду не пухли и Бог даст не опухнем.
Прижав к себе малышей, Женька сидела ни жива, ни мертва за ситцевой занавеской, готовая немедленно прийти матери на помощь, если там вдруг дело дойдёт до рукоприкладства – случалось уже и такое. Цыкнув на Наташку, продолжавшую приглушённо всхлипывать, уложила их обоих в кровать, и встала, крепко сжав кулачки.
Но на этот раз там как-то совершенно неожиданно всё стихло. Чуть приоткрыв штору, девочка выглянула в совсем пустую кухню – никого… Лишь широко распахнутая на улицу входная дверь.
Пожав плечами, подошла к столу. Собрала остатки еды, по пакетам рассовала хлеб, колбасу, огурцы и сложила всё в холодильник. Туда же поставила и почти наполовину полную бутылку водки, зная, что первым делом мать, как проснётся, будет искать похмелиться… Беспокоило одно: неужели она ушла вместе с ними? Быть такого не может… И вдруг услыхала под окном её вой… Выскочив на улицу, заглянула в палисадник: так и есть…
- Мам, хватит плакать! Вставай, слышишь? Вставай, простудишься ещё. Пойдём домой!
- Эжени… - пробормотала та – Прости меня, прости меня, солнышко! – и снова безудержные рыдания… Уж лучше бы орала, ругалась, чем…
Женька не выносила её слёз и именно потому частенько нарочно грубила, чтобы разозлить, отвлечь… Вот и на этот раз она в ответ заорала так, что, наверное, на другом конце посёлка было слышно:
- Солнышко?! Кончай притворяться! Какое я тебе солнышко, когда ты и вспоминаешь-то обо мне через раз? Валерки вон да Коляны твои солнышки… Да вот только и им ты не больно нужна, как оказалось… Бросили тебя за ненадобностью. Валяешься тут, как не знаю кто… Достала уже по полной. Пьянь…
- Что?! – подняла зарёванное лицо мать – Ты что сейчас сказала? Ты кого это пьянью назвала, дрянь такая? – от возмущения Ольга, запутавшись в подоле собственной юбки, силилась встать с четверенек на ноги. Получалось плохо, т.е. совсем не получалось… никак… Женька понимала, что на этот раз оскорбила мать по-взрослому, но…
Перепрыгнув через низенький штакетник, подошла к ней со спины и, обхватив руками за её по-девичьи тонкую талию, помогла выпрямиться чуть подтолкнув к стене дома как опоре. Опершись на неё руками, мать какое-то время стояла молча, а потом произнесла:
- Жень, ты где там? Помоги мне в дом пройти!
- А драться не будешь?
- Нет!
- Точно?
- Жень…
Девочка подошла. Кое-как перешагнули через заборчик и дошли до кровати… Через минуту мать крепко спала.
