4. Эд и Шут знает кто. Четвёртая глава.

­­­­Эд и Шут знает кто


Повесть

Глава четвёртая

Я, конечно, читал – да и слыхал, – что разное пишут и говорят об этом. И зачастую всё сводится к свету в конце тоннеля.

В моём же случае, наверное, этот свет на том свете, о котором обычно рассказывают вернувшиеся оттуда, был тем же самым, что я успел разглядеть за минуту до моей, как потом выяснилось, временной командировки в мир духов. Может быть, именно поэтому я и не удостоился узреть ни пресловутого тоннеля, ни даже собственного бездыханного тела и его знаменательного падения, так как дух из него вышибло до того, как оно рухнуло наземь. И, вероятно, всё потому, что там уже был оный свет и что скорей всего он и стал в ту минуту причиной приключившегося со мной. И вполне возможно – в пункте назначения я очутился прежде, чем сподобился умереть. Стало быть, зачем же тогда тоннель, коль обошлось и так? Думаю, в отличие от нашего, в том мире не бывает ненужных действий. И, должно быть, раз я всецело пребывал в этом свете, то кроме него вряд ли мог видеть хоть что-то. К тому же склонен предполагать, что, собственно, до самых что ни на есть загробных селений я так и не успел долететь. Ни рая тут тебе, ни ада, ни мытарств – хоть одним бы глазком! Даже с Ангелом-Хранителем так и не встретился. Ведь читал же когда-то об этом, в бытность алтарником, когда захотел было стать священником. Это детишек порой в алтарь арканом затаскивают. Взрослые же мужики частенько с одной лишь мечтой о священстве на это подписываются. Моя же мечта, знать, была хлипкой да липкой, вот и обломилось, после чего забил и на книжки. А так, конечно, любопытно бы было взглянуть. Однако не удостоился.

***

С одним лишь духом довелось повстречаться. Видать, не случайно меня туда закинули. Да и возможно ли там что-то случайное? Короче говоря, затем, видимо, и слетал, чтобы навестить, как навещают в больнице, свою давно позабытую матушку. Разве что больным, в данном случае, скорей оказался я, как почти всегда и бывало во всей моей загубленной жизни.

Был только свет и только она. И как будто во сне, хотя точнее следовало бы сказать – куда ярче, чем наяву! Как во сне – это то, что она говорила. В сущности, ничего нового – всё то же, что и при жизни. Ну и, пожалуй, когда снилась, отчитывая меня за беспутное поведение.

Наяву же было так, как никогда не случалось при жизни и даже во сне – то есть как, собственно, говорили, как слышали и понимали мы друг друга, те ощущения, которыми я был преисполнен, одновременно осознавая себя маленьким мальчиком и премудрым старцем, ощущая необычайную лёгкость, полную ясность мыслей и чувств, удивительное по полноте самосознание и абсолютное видение себя, ведение всего, всех самых глубоких вещей и смыслов и при этом понимание как своего величия, так и, особенно, ничтожной малости этого понимания и всех вместе взятых ощущений, а также недостоинства перед чем-то, откуда всё это проистекало, одаривая невиданными знаниями и способностями, и радости упования на это что-то или, может быть, кого-то. Да и невозможно найти слов, способных объять и описать состояния, какие испытывал я в те минуты. Причём минуты – это условно. Я бы сказал – вечность и спокойствие.

Там вовсе не обязательно говорить – всё и так понятно. Как в присказке Шу́та: просто знаю. Лучшего определения и не придумать!

И ни о чём не нужно спрашивать. Словно постоянно находишься в сфере присутствия каких-то могущественных существ, подобных или даже несказанно более величественней выписавшего мне туда путёвку архидиакона. Покорность! И не то чтобы именно силе. Умиротворение в совершенном знании того, что нечто свершилось, но уже никогда не закончится. И непрекращающееся насыщение от сообщаемой светом любви.

***

При жизни я не питал особой любви к матери и не умел по достоинству ценить её заботу. Но в том нетварном свете мне было дано почувствовать это. И там материнская любовь словно катализировала ответные чувства. Осознавая вину, я склонялся перед ней, обещая исправиться, изменив свою жизнь, и тем самым оправдать те возлагаемые на меня надежды, которые она хранила в сердце и с горем пронесла через жизнь.

После увещаний наступали мгновенья восторга. Я будто снова становился младенцем и видел её молодой и беззаботной. И внимая её неподдельной радости, и сам истинно радовался. И эти мгновения были для нас вечностью и спокойствием.

***

А потом я вернулся.

(Продолжение следует)