О ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ ЗАБЫТЬ Часть1 (2)

10
Зацепину дали полные сутки на то, чтобы он немного пришел в себя от смены часовых поясов, а потом действительно началось серьезное дознание. У Петра Иваныча хватило ума не распространяться о подозрениях насчет московского предательства их нелегального существования, и все валить на опрометчивость Карлоса при перегонке дискеты на чипы, мол, где-то это деяние могло зафиксироваться и попасть к кому не надо. Точно так же отрицал он, что читал полученный материала, мол, Карлос, может быть, и читал, но ничего ему не говорил, а он, Альберто, получил, эти данные уже в виде компьютерного чипа и вот он вам этот чип, который на обычном компьютере прочесть невозможно.
– А были ли еще чипы?
– Да, еще два. Один Карлос спрятал в саду своей виллы, где именно не знаю, другой находился при Карлосе. Я его передал в посольстве военному атташе.
– Исабель могла знать место, где спрятан третий чип?
Ну зачем этим дознавателям облегчать их псевдоважную службу? Пусть сомневаются и боятся.
– Думаю, да. Кстати, можно узнать, нет ли о Исабель каких-либо новых сведений?
– По одной версии она убита в перестрелке, по другой – арестована и дает показания.
К счастью, никто не ставил ему в вину, что он оставил ее одну на дороге отстреливаться от преследователей – Исабель действительно не знала адреса явочной квартиры и в посольство тем более пробиться бы не смогла.
Помурыжив пять дней с дознанием, Зацепина отправили в трехмесячный отпуск. Сам Петр Иваныч такому благополучному исходу не очень поверил, полагал, что начальники просто ждут дополнительных вестей из Коста-Рики. То, что официально в Лимоне всплыла лишь полицейская атака на Гонсалесов, якобы как на торговцев наркотиками, особенно всех напрягало – значит, американцы, а кто еще мог руководить этой атакой, задумали какую-то свою игру.
В отпуск он не поехал – предпочел остаться в Москве. Бродил по знакомым улицам, разглядывал витрины магазинов и суетливую публику, придирчиво отмечал негативные перемены, морщился от нищих и бомжей, смотрел в Доме кино и Киноцентре свежеснятые «ассистентские» фильмы, из двух академических театров выскочил, не выдержав матерных актерских реплик, кооперативная ресторанная кормежка заставила с подозрением прислушиваться к собственному желудку, а огромное количество нового алкоголя сделало недоверчивым и к привычным маркам вина и бренди. Все выглядело настолько уродливым, что в этом был даже какой-то свой привлекательный шарм. Больше всего его поразили разом в 300 – 500 раз снизившиеся тиражи газет и литературных журналов, еще два года назад бывшие властителями всеобщих дум. Словно кто-то щелкнул выключателем, и люди перестали читать, или подсознательно решили, что все писатели – главные лжецы и предатели страны и напрочь отреклись от них. Стало быть, Перестройка словесная закончилась, понял Зацепин, и началась Перестройка материально-бытовая.
Еще никуда не уезжал он и из-за Алекса, уж слишком на душе скребли кошки от того потрясения, которое они устроили для тринадцатилетнего мальчишки. Петр Иваныч хорошо помнил себя в этом возрасте и, ставя ныне себя на место Алекса, примерно представлял те внутренние перевороты, которые сейчас должны были происходить в голове и сердце Родригеса-младшего, и всеми силами хотел ему хоть немного помочь. Наверно в Штатах в подобной ситуации к подростку приставили бы двух-трех психоаналитиков, в родной же Рассеи никому и в голову не приходило заморачиваться с чьим-либо тонким внутренним самочувствием. Алекса просто поместили в неврологию обычного военного госпиталя, с тем, чтобы через две недели карантина отправить в закрытый интернат для детей иностранцев.
– Он не иностранец, он сын наших нелегалов и должен быть там, где дети нелегалов! – с жаром доказывал Зацепин своему шефу, подполковнику Шелеху.
– Ты же сам говоришь, что он в упор не желает признавать себя русским. И хочешь, чтобы он сразу куда не надо попал.
– Я считаю, для него самый подходящий вариант – сто четырнадцатая школа.
– И думать о ней не моги. Там ниже полковничьих детей не бывает. К тому же, у нас с Исабелью еще полная неясность.
– Вы же сами Карлоса на орден подавали… – не отставал капитан.
– Тогда сам иди и делай за две недели из пацана русского патриота, – пошел на уступку подполковник.
И оформив себе официальное кураторство над Сашей Копыловым, Зацепин принялся через день навещать своего протеже, дабы в намеченный срок превратить его из яростного русофоба в милого сердцу русофила.
– Я требую костариканского консула, – угрюмо начинал юноша, едва куратор входил в его двухместную палату.
Вторую койку занимал неразговорчивый лейтенант-десантник, который сразу же при виде Зацепина выходил из палаты.
– Тебя зовут Александр Сергеевич Копылов, зачем тебе костариканский консул? – терпеливо повторял по-испански Петр Иваныч. 
– Я не верю ни одному вашему слову!! Мои родители никогда не были шпионами. Тем более русскими! Это сплошная ложь! Я требую, консула.
– Ты тоже русский и родился в России.
– Папа родом из Валенсии, а мама из Уругвая. Они познакомились, когда учились в Мадриде, – упрямо повторял Алекс.
На этом обычно их обязательная программа заканчивалась и начиналась произвольная.
– …Ты же сам видел, как все было, – призывал к простой логике Зацепин.
– В том железном ящике могли быть либо наркотики, либо деньги, – гнул свое подросток.
– И что?
– Вы переправляли в Штаты наркотики, а папу заставили их у себя хранить.
– …Разве ты никогда не замечал, что твои родители немного отличаются от других ваших знакомых и соседей? – начинал с другого конца капитан.
– Они получили хорошее образование, только и всего.
– …Они тебе рассказывали про свои детские годы?
– Рассказывали.
– И ты никогда не замечал некоторые нестыковки в этих рассказах?
– Никаких не стыковок не было.
На четвертое посещение Петра осенила новая идея.
– Ты когда-нибудь видел альбом с детскими фотографиями своих родителей?
Алекса это тоже не смутило.
– Их альбомы пропали, когда мы переезжали из Аргентины в Коста-Рику.
– Через два дня я привезу и покажу тебе их детские альбомы. Хорошо?
– Я знаю, что такое фотомонтаж. Вы просто их подделаете.
– Неужели считаешь, что из-за тебя вся наша служба бросит все дела и будет заниматься детским фотомонтажем? Просто твои отец и мать настоящие русские герои и мы хотим помочь стать на ноги их сыну.
После пяти минут такого диалога, Алекс обычно напрочь замолкал, не желая дальше разговаривать с «дядей Альберто». Во всем госпитале больше никто не говорил по-испански, но Петр знал, что Алекс несколько раз обращался к медсестрам и врачу по-английски, требуя все того же костариканского консула. Однажды даже попытался покинуть госпиталь в больничной пижаме, но был остановлен. И все же на восьмой или десятый раз их диалог чуть расширился.
– Что стало с моей мамой? – спросил Алекс, после небольшого молчания.
– Про нее мы еще ничего не знаем.
– А где похоронили папу?
– Я привез урну с его прахом сюда, в Москву. Когда ты чуть поправишься, мы проведем церемонию захоронения.
Возникла продолжительная пауза.
– Вы тоже будете делать из меня русского шпиона? – неожиданно произнес Алекс. – Увы, эту честь еще надо заслужить. Получи сначала обычное среднее образование. Уверяю тебя, оно здесь более качественное, чем в твоей американской элитной школе. Тебе придется очень постараться, чтобы не быть в нашей школе аутсайдером.
– А если я сбегу оттуда, меня посадят в тюрьму?
Петр, довольный возникшим общением, не удержался от снисходительного сарказма.
– Да, и еще будут долго пытать каленым железом, а потом расстреляют. Между прочим, у тебя здесь есть настоящая бабушка, мама Сергея Николаевича, твоего отца.
В глазах юноши на секунду вспыхнул живой огонек.
– А я могу ее увидеть?
– Ты хочешь общаться с бабушкой через переводчика?
– Она что, и английского не знает? – интерес к мифической бабушке тут же угас.
Зацепину показалась подходящей мысль на какое-то время отправить парня к настоящей русской бабушке, из тех, на которых, как известно, все российское воспитание держится. Но подполковник Шелех его идею не поддержал.
– Тринадцать лет это уже не тот возраст, чтобы от бабушек в восторг приходить. Давай лучше его в интернат оформляй.
– В сто четырнадцатый?
Подполковник глянул на подчиненного тяжелым взглядом.
– Может все-таки в другой, откуда ему труднее будет добираться до костариканского консульства? – проявил он свою осведомленность о больничных делах. – Погонами рискуешь.
– Да все с парнем будет хорошо, – заверил шефа капитан.

11
Все время своего нахождения в госпитале Алекс пребывал в глубоком ступоре. Он ел, спал, говорил какие-то слова, даже внятно спорил с дядей Альберто, но это продолжало оставаться частью его заторможенного состояния. Как ни странно, об отце и матери он сожалел меньше всего, не мог простить их молчания о своих взрослых тайнах. Почти целиком его заполняло ощущение беспомощной игрушки в руках обстоятельств, когда ничего и никак нельзя сделать. Единственным спасением было смотреть на себя как на героя киношного боевика: мол, что еще может приключится с этим костариканским парнем? Ведь не может он вечно лететь в этих бесконечных самолетах и лежать на неприятно пахнущей больничной койке?
То, что его родители действительно русские шпионы, он понял еще на явочной квартире в Сан-Хосе, только не поверил, что они могут быть настоящими русскими, уроженцами России. Их просто как-то хитро завербовали, возможно, тогда, когда он лежал в больнице со своим солнечным ударом. Эти вербовщики наверняка пригрозили убить его, Алекса, если папа не будет с ними сотрудничать. Ведь недаром же на маму порой находили необъяснимые порывы какой-то болезненной нежности, когда она вдруг начинала обнимать и целовать его, своего сына. Теперь совершенно ясно, что так она выражала безвыходность их с папой положения.
Но во время бегства они стреляли в полицию, значит, уже только за это кругом виноваты. И ему, их сыну в лучшем случае, даже если он вырвется от этих русских, грозит исправительная школа. Поэтому зря его в аэропортах пичкал какими-то таблетками дядя Альберто, он вовсе не собирался кричать, что его похитили. В его голове уже там, в Сан-Хосе, созрел совсем иной план. Пускай его вывезут, пускай куда-нибудь определят, а уж оттуда он найдет дорогу в американское или английское посольство. Чарли Стоун со своими техасскими родителями наверняка помогут, как-нибудь поручатся за него и вытащат в Штаты. Это виделось ему единственным выходом из сложившегося положения.
Поэтому, когда Альберто сообщил ему, что лечение закончено и можно ехать в школу-интернат, Алекс воспринял это как начало своего будущего побега. Готовность, с какой он начал собираться в дорогу, удивила Зацепина.
– Странно, почему ты не требуешь отвозить тебя к костариканскому консулу?
Алекс только выразительно глянул на куратора, не считая нужным отвечать. Даже когда Зацепин протянул ему пакет с отпечатанной фотосессией Камиллы, изъятой из его «Никона», он лишь мельком глянул на снимки, тут же спрятав пакет в сумку с вещами.
– Между прочим, это та школа, в