Любовь была простой, когда мне было четыре. Солнечный лучик, прогулка вечером, кусок пирога после каши. Каждая мелочь, каждая деталь были любовь. Она не определялась конкретным человеком или обстоятельством, а просто существовала везде. Игрушка — тонкий фарфоровый мальчик — на ёлке. Балет по телевизору. Маленькие вымогательства вроде:
— Давай посмотрим фильм?
— Уже поздно.
— А полчасика?
— Ну ладно.
Я не знаю, почему это уходит. Почему нам становятся нужны особенные события, чтобы ощутить присутствие любви.
Лет до семи мне не нравился никто, кроме экранных принцев и принцесс. Тогда я не пыталась отыскать их в людях, зная, что время есть. Займусь этим, когда стану взрослой. Страшная ошибка — взрослея, мы не попадаем в другой мир, а только теряемся всё сильнее. Или даже — теряем себя.
В тринадцать любовь уже конкретизировалась. У многих бушевали страсти: первые поцелуи, смятые на талии короткие сарафаны и бурные рассказы о том, чего не произошло.
Я думала — потом. Я всегда всё откладывала на потом; это стало своего рода ритуалом, приобрело мистический оттенок. Волшебное слово — «потом». Сейчас ещё рано. Совсем рано. Я дружила с мальчиком, мы обнимались, танцевали, и мне было тепло и просто. Но не так. Не так, как описывали другие, не то, что мне хотелось испытать, потому что в их историях были условные взрослость и настоящность (хотя такого слова не существует), а у меня продолжалось сплошное детство. Эта дружба ушла (как обычно и происходит), были другие; я читала про страсть, уханье сердец и горловые спазмы, убеждаясь, что вот оно — настоящее, а главное, нужное мне; всё остальное больше ничего не значит и попросту не может называться любовью.
Помню, в шестнадцать одноклассница, с которой мы общались на приемлемом уровне «привет-пока» сказала мне, как страшно хочет N. — и как они занимались этим в кабинете; я посмотрела на неё, будто увидев в первый раз, а потом встала и ушла. Во мне работало «потом» и «страшно рано», вот где-нибудь после восемнадцати или даже двадцати пяти всё будет, а сейчас — глупость, нелепость. Можно желать, но не реализовывать. Наверное, в шестнадцать и правда рано, я не хочу принимать ничью сторону в этом вопросе, проблема в другом. Мне чуть за двадцать, и для остальных «потом» уже наступило. Когда я смотрю на них, становится страшно от скоротечности и быстроты всего на свете; оттого, что мы говорим на разных языках — и нам вряд ли удастся понять друг друга. Оттого, что я всё ещё нахожусь почти в том же мире, что и несколько лет назад, всё ещё жду, когда буду держаться за руки и целовать в щёку, а остальные оторвались от меня — и уплыли куда-то в космос, в обыкновенную человеческую жизнь, к которой я, как выяснилось, не стремлюсь.
Горловые спазмы и уханье сердец хороши только в виде чёрного шрифта на белой бумаге.
С Алёшей мы познакомились в Интернете. Это было странное лето, первое лето пандемии, разрезавшей бытие на «до» и «после» (на самом деле, про неё сказано столько, что повторяться не хочется, но иначе вряд ли выйдет). Лето, когда я изучала, искала, находила себя. Делила на «своё» и «далёкое». Лето, когда я писала повесть, чтобы исчезнуть и обратиться в текст. Мои герои гуляли, целовались и объедались пирожными в Зингере, а я как будто была там с ними. Или одним из них. Будто это действительно происходило. Я словно играла в симулятор, где недоступное стало вдруг доступным. Алёша читал повесть, разбирал на цитаты, присылал мне свои восторги. Я чувствовала одиночество, отрезанность от мира, а теперь это поменялось. Алёша был невысокий и рыженький, и как-то по-особенному улыбался. Через две недели я сказала ему три простых слова, которые либо дают, либо отбирают очень многое. «Ты мне нравишься». Я так смешно это сказала, очень быстро, и так смешно занервничала. Мы висели на телефоне, переписывались с раннего утра и до ночи, он читал мои тексты, слушал мои речи про кино и литературу — одним словом, жил мной. Как мне казалось. Этого было достаточно, чтобы влипнуть.
Мы увиделись в масках; я ещё боялась, что он не согласится так, ведь большинство жили обычной жизнью, но он согласился, и мы забавно таращились друг на друга и держались за руки. Я плела околёсицу, мне было тепло и легко. Я хотела, чтобы так было всегда.
Мы обсуждали встречи, когда всё станет лучше (или я хотя бы перестану бояться), как мы поцелуемся, как займёмся сексом. Алёша относился к этому просто. А у меня опять сработало «я подумаю об этом завтра», и мысль «когда-нибудь всё случится» была даже привлекательной. С учётом ситуации, в лучшем случае, через год. Или через два. Или…
Однажды он написал мне: «Я так хотел, чтобы в конце второй главы они переспали». Про мой текст. Про романтические, но одновременно родственные отношения. Про героиню, которая обретает любовь в друге. Мне важно было заговорить на эту тему; важно самой обрести текст, который я никак не могла отыскать. И мне было стыдно, стыдно и странно, словно ничего откровенней не существовало, словно я не писала ничего более личного и прямого. Это был крик, приглушённый, но острый. Его не услышали, а лишь ударили в ответ. Ударили неловко и больно. От незнания, что в это место не бьют (хотя бить нельзя вообще). Так бывает, когда ты полюбил в человеке то, чего в нём никогда не существовало. Когда он притворялся, что ему интересно, чем ты живёшь, задавал вопросы и слушал тебя якобы раскрыв рот, а потом глубокомысленно кивал, но в сущности своей это было — пустое. Он никогда не поймёт, отчего ты любишь именно эти стихи, отчего этот фильм пересмотрен тобой тысячу раз, эта картина стоит у тебя на заставке, а одна из страничек в сети не даёт тебе покоя, потому что ты эстетически влюблён в её владельца. «Эстетически влюблён» — кто так говорит вообще? И не стоит удивляться, что человек никогда не прочитает присланную тобой статью; для него она, как для тебя — учебник по квантовой механике.
Причин, чтобы между нами всё закончилось, было с лихвой. Одна из них — непонимание, что есть вещи, которые не стоит произносить.
— Ты сможешь любить меня без этого? — Спросила я.
— Не знаю. Наверное, да.
— Я бы хотела, чтобы ты лежал рядом и мы просто целовались.
Но он уже вышел из сети.
Все знают, что на ноль делить нельзя, умножение идёт перед вычитанием, а секс бывает без любви. Только отчего-то не понимают обратного. Стоило сразу всё прекратить, но цепляться за ниточку, когда есть чувства, так свойственно людям. Когда жаль всё хорошее. Когда любишь, на самом деле, память о хорошем.
— Я, похоже, влюбилась в образ. Но я боюсь тебя потерять…
Мы расстались. Это было естественно, закономерно, правильно. Больно, но освобождающе. Если человек другой — он просто другой. Менять кого-то (точнее, пытаться изменить), идти на компромиссы, заключать с собой сделки, предавать себя и падать от бессилия… Вряд ли я смогу назвать это любовью.
Растрачиваться на далёкое и чужое, не имеющее к тебе отношения, разве в этом жизнь? Слушать, как кто-то говорит тебе: «ты просто ещё не дорос, встретишь и поймёшь, вот дозреешь, почему бы тебе не измениться, не уступить», — разве в этом смысл?..
Снег в этом году выпал в ноябре — и так и остался лежать. Я перечитала ту повесть и пишу новые тексты. Я точно знаю, они где-то существуют — смешливая пацаночка и её друг, который полюбил её всю, как она есть. Просто потому, что она есть. Это так обычно, так просто. Так всеобъемлюще.
Чёрный, жёлтый и белый за окном сливаются воедино. Я сижу на кухне и ем шоколад, а в наушниках играет «Magic Moments». Самое время вспомнить, что любовь — она в мелочах.
И она везде.
02.12.2021 г.
