Мою первую учительницу звали Анисья Абрамовна. Она учила нас четыре года в начальной школе. Чем запомнилась? Была добрая, невысокая, полная, на лицо обычная, вся простая такая – как многие женщины в поселке. Вне работы одевалась в цветастый халат, на работе чаще всего носила серую прямую юбку и зеленую кофту, в те времена (а это более пятидесяти лет назад) на учительскую зарплату не очень-то разбежишься наряды покупать.
Голос редко поднимала, но когда доводили, могла и накричать. Но не зло. Помню, когда кто-то забывал тетрадку или учебник дома, она не орала благим матом, а повышенным голосом говорила: «Кукушки беспамятные!». И тут же продолжала урок.
Плохого про нее ничего не могу вспомнить, наверное, она была просто нормальной, обычной учительницей, повторюсь – доброй. Однажды на уроке физкультуры (в начальной школе все уроки проводились одним преподавателем), Анисья Абрамовна предложила поиграть в лапту. Это когда один человек с битой в руке подает мяч, а другие должны бежать, пока мяч кто-нибудь не поймает (что-то вроде этого). Один наш со-ученик по фамилии Трофимов, по имени не помню, из семьи потомственных поселковских алкоголиков взял биту, размахнулся и… бита вылетела и попала мне в лоб.
Анисья Абрамовна испугалась, может, еще и потому, что я была дочкой учительницы из той же школы, стала прикладывать мокрый платок к моей голове. Она прижимала меня теплыми руками к своему мягкому животу, и какие-то материнские инстинкты от нее исходили. Мне это было в новинку – мать меня никогда не ласкала, не целовала, не жалела. А тут чужая тетя…
Крови не было, врача не вызывали. Школьная медсестра перебинтовала мне лоб, тем и ограничились. Я продолжала ходить в школу и постоянно слышала вдогонку «раненая». Я и правда походила на раненого солдата с картин советских художников о войне. На правду не обижаются – я и не обижалась.
Во весь лоб образовалась шишка, наверное, кость была повреждена – у меня до сих пор там неровность. Потом шишка прошла. А теплое чувство к Анисье Абрамовне осталось.
Мы не всегда осознаем, что первый учитель – важнейший человек после родителей. Анисья Абрамовна относилась к нам, почти как к своим детям. Она называла нас всех по имени, объясняла доходчиво, неторопливо, спрашивала – все ли поняли. Если не все, объясняла еще раз. Как-то душевно, без надрыва…
Именно благодаря ей в школу я ходила с удовольствием. Сейчас вспоминаю… Здание было не особо приспособленное. Построено вместе с другими домами в пятидесятых годах, когда строился весь поселок. Внутри покрашено жуткой болотной зеленой краской, туалет – дырка в полу. Столовой не было и в помине. Для вентиляции – только форточки. Летом жара, зимой холод, сидели в пальто.
Еще до того как я пошла в первый класс, мать брала меня с собой в школу, так как не с кем было оставить, в саду я постоянно болела. Я сидела на ее уроках, слушала, ничего не понимала, но тайно восхищалась. Школьный мир мне нравился. Хотелось в него вступить полноценным членом.
Училась я с удовольствием, легко. Схватывала на лету. Единственный мой школьный ужас того времени – уроки пения. Петь я умела и активно участвовала, когда пели все хором. Но потом каждого по отдельности вызывали к доске, чтобы исполнить куплет с припевом, причем без музыки. Я была болезненно стеснительной, и эти выступления воспринимала как пытку, необходимое зло, которое, впрочем, быстро забывалось.
Садись «пять» - ничего другого от Анисьи Абрамовны я не слышала. Малая похвала, а приятно. Дома я и такой малости не слыхала.
Начальную школу закончила с одними пятерками.
Перешли в среднюю школу, и тут все кардинально изменилось. Первый шок – нас теперь называли не по-домашнему по именам, а официально – по фамилиям. Учителя менялись с каждым предметом, надо было к каждому приспосабливаться, привыкать к манере объяснения и требовательному тону. Тут с нами уже никто не нянчился. Объясняли один раз и не всегда доходчиво. Что-то не понял – прочтешь в учебнике. Опять не понял – получишь «два».
Ввели предметы, в которых я была не сильна, потому не любила: алгебру, геометрию, физику… Точные науки не для меня, я исключительный гуманитарий. Дайте мне литературу, историю, биологию… Буду как рыба в воде. А все эти математики, физики, химии – как рыба об лед…
Анисью Абрамовну мы встречали почти каждый день – находились-то в одном здании. Честно сказать, чувство предательства меня посещало. Я бы у нее училась все десять лет… А она… бросила нас…
При встречах она улыбалась как-то виновато, или, может, у нее просто вид такой был – тихого, беззлобного человека.
Судьба у нее оказалась непростая, впрочем, типичная для многих женщин поселка. Вдовья. Муж – пьяница, безвременно помер, попав под машину. Сын Вовка пошел по его стопам. По молодости еще держался. Даже имел романтические отношения с бывшей стюардессой Люськой, старше его лет на десять. Все ждали, что женится. Но нет. Не дождались. Люська нашла себе серьезного мужчину, а Вовка стал спиваться. Но спивался по-культурному – под забором не валялся, ходил в чистом. Пока мать была жива. Сын пьяница – сердечная боль любой матери.
А вот дочь Женька стала ее сердечной радостью. Я одно лето крепко с ней дружила, наши дома располагались по соседству. Мы походили друг на друга спокойствием характеров, как я сейчас понимаю. Помню, у Женьки нашли проблемы со зрением, она должна была каждый день тренировать глаза – вдевать нитку в иголку. Я за компанию делала то же самое. А потом мы или сидели у них дома, играли в дочки-матери, или бродили по окрестным лесам.
Потом опять пошли в школу, и наши интересы разошлись. Другие друзья нашлись. После школы Женька окончила институт, вышла замуж за высокого и красивого, родила девочку, нашла хорошую работу экономистом на местном заводе. Думаю, у нее все сложилось, потому что она в детстве и потом получала любовь и поддержку матери.
А я не получала, и пока была жива мать, из меня ничего путного не вышло. Образования не получила, хотя в школе училась на «четыре» и «пять». Профессии не получила. Семью не сохранила. Ребенок, правда, вырос хорошим человеком, но, подозреваю, и в его воспитании я допустила немало ошибок. Не со зла, но по незнанию и неопытности. Не хотела быть такой матерью, как моя, а по-другому не знала.
Уже потом, после ее смерти, наладилось у меня. Не само собой. Пришлось танком идти, лбом пробивать, кровью истекать. Но… получилось. Сейчас читаю иногда интернетовские статьи про «успешных» и «самодостаточных» людей и узнаю себя.
Но каждый раз, когда приближается первое сентября вспоминаю теплые руки Анисьи Абрамовны. Если бы они, а не злые глаза матери, вели меня по жизни – как бы у меня сложилось?
Но… как сложилось, так сложилось.
То, что прожито – это наша личная история, а история не знает сослагательного наклонения.
