Вовку все жалели, потому что он с отцом живёт, а мамы у них нет.
Мама от Вовки сбежала четыре года назад к другу их семьи Сергей Николаичу. То есть, сбежала она, конечно, не от Вовки – от детей сбегать не принято, их просто бросают – а от Вовкиного отца, потому что жить с этим человеком очень тяжело.
Сами посудите. Работает он чёрт знает в каком НИИ слесарем-лаборантом: вытачивает сверхточные детали для чего-то там очень важного для безопасности нашей страны. Но держава, в которой мы имеем честь жить, женщина суровая и до сих пор глубоко убеждена, что талант должен быть голодным, а потому оплачивала труд Вовкиного папы весьма скромно. Скромно настолько, что позволить они себе могли…
А! Да ничего они себе позволить не могли!!
А мама Вовкина «позволять» хотела. Сергей Николаич вот – позволял, потому что, хоть когда-то и учился с Вовкиным отцом в школе и в те времена даже списывал у того контрольные по всем, практически, предметам, но после «юности мятежной… поры надежд и грусти нежной» пошёл в товароведческий техникум, где и приобрёл «золотую профессию» работника торговли. А у Вовкиного папы были золотыми только руки и голова. Вот, по мнению Вовкиной мамы, золотая профессия и перевесила золотые части тела.
Так она и перестала быть женой Владимира, потому что папу Вовкиного тоже Вовкой звали, когда он был маленьким, а теперь, разумеется, он был для всех Владимиром Владимировичем, и матерью Вовки быть перестала, хоть тот и учился всего в третьем классе.
Когда мать прощалась с отцом, то не плакала, даже наоборот – злилась: говорила ему сухие, обидные слова и при этом в глаза не смотрела. Когда же, уже у самых дверей, присела на корточки, чтобы обнять Вовку, то целовала сына в лоб, нос и щёки и полушёпотом говорила ему, что обязательно заберёт к себе, как только устроится на новом месте. И слёзы в маминых глазах были, Вовка видел. Но при этом она тоже прямо на сына не смотрела.
Вовке обидно было – очень, но он почему-то сказал маме, что менять место жительства не собирается. Ведь у мамы же был Сергей Николаевич, а она хотела себе ещё и Вовку. Тогда получится, что у отца вообще никого не останется. И это – нечестно. А они с отцом – люди порядочные и на чужое зариться не привыкли.
И так на самом деле было, а потому Вовке с отцом никогда не трудно. Они как-то устроили свой немудрящий холостяцкий быт: отец даже борщ варить научился, а Вовка дом вёл, следил за «финансовыми потоками», которыми обеспечивал их семью отец, и наводил чистоту во вверенном его попечению двухкомнатном помещении.
Мать довольно часто звонила. И если к телефону подходил отец, то слышал в трубке:
- Здравствуй, Владимир. Позови, пожалуйста, Вовочку к телефону…
Отец почти застенчиво отвечал:
- Конечно…
А затем говорил Вовке:
- Там тебе мама звонит, подойди…
Он никогда не спрашивал, о чём они с мамой говорили, как она, интересовалась ли его здоровьем. Одним словом, вёл себя так, словно в их с Вовкой жизни никогда этого человека не было. Вообще Вовкин отец всегда был немногословен. Когда сыну было лет семнадцать, он как-то спросил отца, почему тот не женится.
Отец, глядя в гречневую кашу (в тот вечер у них была на ужин гречка с молоком), пожал плечом (только одним, потому что боялся, что если пожмёт другим, то расплещет содержимое ложки) и ответил:
- А зачем? Нам ведь с тобою и так нормально. Женщина внесёт лишь дополнительную сумятицу и неразбериху в устоявшийся быт.
Больше Вовка об этом никогда у отца не спрашивал.
Когда же тот заболел, то был столь же немногословен. Если становилось уж совсем невмоготу от боли, он закусывал побелевшую губу и просил Вовку, чтобы тот сделал ему укол. А больно было – очень, Вовка это видел уже потому, что слёзы в глазах у отца собирались и медленно стекали из уголков на подушку. Отец их стыдился и говорил Вовке:
- Что-то жарко сегодня… Я вспотел даже…
Вовка, чтобы не смущать отца, отворачивался и говорил:
- Я сейчас на кухне форточку открою и дверь в твою комнату притворять не стану: будет прохладней…
Однажды, среди ночи, Вовка проснулся от того, что отец стоял над ним и осторожно тряс его за плечо. Когда сын проснулся, отец заговорил:
- Извини, сын, что бужу тебя среди ночи… Но до утра, видно, уже не дотяну… Ты… потом уже, когда всё закончится… маме скажи, что я зла на неё не держал и уже давно простил… Только бы она тебя не бросила ещё раз… маленький мой…
Погладил его твёрдой ладонью по щеке…
… и заплакал, по-настоящему, уже не пряча слёз и не стыдясь их…
|