Женщины А.

... восстав с сонного одра для сборов на работу, градусом воодушевления несколько превосходя труп, А. крейсировал по дому – путями, проложенными в слоях повторяющихся лет и десятилетий; итак, четыре часа утра; в его глазах, сведенных легкой судорогой световой рези, пассивно отражаются яркие куски мебели, калейдоскопно-концентрический узор ковра на полу, опять мебель и кресло, полка с книгами и полка с хрусталем, вновь ковер, но теперь уже его печально-голубой угол; сегодня он спал так же, как пристрастился делать это в последнее время – с головой укрывшись одеялом, в позе зародыша или свернувшейся собаки; разорвав снулые веки, он ощутил, что твердый мрак комнаты смягчился и млечно высветлился – вероятно, за окном под утро началась метель, это ожидалось; еще вчера вечером воздух был чист и прозрачен, пуще межзвездного вакуума; панорама города, пиршество огней, роскошь бессчетности источников света, ранжированных подразумеваемыми линиями улиц, а над всем этим – невесомые, левитирующие краски ясного гаснущего неба; оттенки, если идти вверх от закатной черты – кардинальская мантия, звенящая бирюза, выпуклая синь, серебристый пепел; черная оболочка земли проколота тысячами дыр – ужас трипофоба, каковым А., несомненно, был, но сейчас это вызывало восторг – ибо из каждого прокола мощно сверкал граненый свет; это похоже на прорезные стенки волшебного фонаря; подобный ночник присутствовал в его детстве; А. пришло в тот миг в голову, что materia философов пытается подражать немеркнущим вечным эйдосам с целью успешного обмана чувств и разума человека; впрочем, идеи, как известно, ахроматичны и плоски; слово «идея» вызвало в его умственном зрении что-то вроде гравюр, отсылающих, скорее, к «Египетскому Эдипу» Афанасия Кирхера, чем к архитектурным оргиям Пиранези; потом в сознании все смешалось, выплыли какие-то этрусские гробницы, увенчанные частоколом тонких высоких пирамид

в моменты ночных пробуждений он чувствовал, как сладко набух пенис; сейчас, утром, он перебирал в уме женщин, при мысли о которых его пронимала дрожь и затопляла огненная истома; звали их N, NN, и так далее, прочие имена столь же нежны; все они были замужем, но невероятным фокусом ему удалось стать своего рода теневым поклонником; ему позволялось, правда, только в разговорах, довольно многое и фривольное; он подходит к серванту, в центральной нише – подсвечник без свечи непрозрачно-жемчужного стекла, в форме обнаженной нимфы, присевшей на корточки и чуть изогнувшей стан в пленительном контрапосте; он почитает ее за тайную свою покровительницу, возможно, безо всяких на то оснований; рядом – миниатюрная ваза, но не круглая, а овальная в сечении – вернее всего, китайская подделка под дельфтский фаянс, некогда являвший собой, в свою очередь, имитацию китайского же фарфора; изображение двух куртизанок в летящих платьях; наконец он оказался перед зеркалом с бритвой; хищные тройные лезвия заперты проволочной сеткой, напоминая намордник для маньяков, заключенных то ли узилищах, то ли в особых клиниках; на самом деле, догадался А., это и есть подлинное лезвие Оккама, поскольку оно отсекает избыточные – praeter necessitatem – сущности; вся пышная метафизика вчерашнего вечера обрезается, будто гильотиной, и рушится, как пласты снега, сползающего с крыши в оттепель; но и родимые пятна этого утра – усталость, страх, немощь – тоже отслаиваются; остается лишь строгое, стройное: Необходимость