У меня друг есть – Петя. Мы с ним, наверное, лет уже тридцать дружим.
Познакомились случайно, на танцах, когда нам одна и та же девушка понравилась. А мы оба такие молодые в клёшах, которые сверху – в облипочку, а от колена – «колокола» свисают. Они, кажется, так и назывались тогда: «ко-ло-ко-ла». И волосы у обоих длинные. А рубашки – с выточками, с длинными языками воротников и – «в огурчик». Это цветастые такие…
Одним словом, парни – хоть куда. Но той девушке мы оба не понравились, танцевать она пошла с кем-то другим, а мы, видно, почувствовали друг в друге родственные души. Вот с тех пор и не расстаёмся.
Я Петю слушать очень люблю, потому что он – молдаванин. И детство его прошло в большом молдавском селе Старые Дубоссары – «Дубэсарий Векь» по-молдавски… красиво…
А для меня, в детстве, «Молдавия» звучало так же экзотично и далёко, как «Париж», скажем, или «Луна». И где-то в глубине души жила тоскливая мысль, что никогда там не побываю.
Побывал-таки и своими глазами видел и дубы эти сказочные, сбежавшиеся в целую рощу за селом, из-за которых и оно так называется, и самую прекрасную молдавскую реку – Днестр, которая вьётся, прихотливо поворачивая в любую сторону на просторной и щедрой земле, где растут и благоденствуют жители жаркой Турции и Черноморского побережья: розовые акации, юкки и даже рдеющие кроваво-красными цветами-граммофонами капсисы .
Приехали мы туда в самый разгар лета, когда жителям Дубоссар не до гостей, они помидоры выращивают. Выращивают и продают. Этим и кормятся. Тяжело, изнурительно тяжело работают. Но улыбаются – всегда. И песни вечерами поют, красивые, тягучие и даже если весёлые, то всё равно грустные.
Когда привёзшая нас машина подняла мелкий песок, в пыль размолотый, на улице Виноградной и остановилась у ворот отчего Петиного дома, то вышли нам навстречу старшая сестра Петина Галя и её подруга и соседка Юля.
С Галей-то мы хорошо знакомы, она на две недели раньше нас сюда приехала, а вот Юлю я впервые видел. Маленькая такая, но крепкая загорелая женщина, которая, знакомясь, по-мужски протянула мне свою руку, и я… Хотел сказать «пожал её», но – нет. Это она пожала мою своею крепкой, шершавой рукой. Такие, думаю, у матросов бывают. И у шахтёров, наверное. Пожала так, что строчку, написанную когда-то Евтушенко, я ощутил физически: «Лучшие мужчины – это женщины. Это я вам точно говорю…»
Мы бросили свои дорожные сумки прямо под раскидистым орехом во дворе, и Петя, сам не бывший в родительском доме уже лет пятнадцать, повёл меня по подворью, показывая и рассказывая…
А потом был длинный прохладный вечер, когда мы сидели за столом, ели какую-то совершенно необыкновенную молдавскую еду, пили вкуснейшее вино, красное и белое, которое приносили с собою всё приходившие и приходившие соседи, узнавшие, что «Петрике приехал». И молдаване пели!..
Ах, люди!! Да и как же славно они поют!!!
Поют так, что даже если ты никогда не слышал молдавской речи, всё равно всё понимаешь, потому что не может человек не понимать, не чувствовать, когда другие люди ему про свою жизнь рассказывают. Не жалуются, нет, именно – рассказывают. И так рассказывают, словно распахивают перед тобою свои объятия, говоря: «Иди к нам, добрый человек! Раз ты здесь, значит,- добрый. И живи с нами, и люби нас, потому что мы-то тебя уже любим!..»
Было совсем поздно, когда последние из гостей, покачиваясь на некрепких от выпитого ногах, уходили со двора. А мы с Петей всё сидели и сидели под раскидистым грецким орехом, который ещё его дед посадил. И друг мой, старинный и особенно дорогой для меня в эту минуту, всё рассказывал и рассказывал.
Вышла из дому Галя, сказала, что постелила нам в большой комнате, потом ненадолго снова ушла в дом, вынесла два старых женских, кажется, пальто и набросила нам на плечи, чтобы мы, «нежные да столичные», с непривычки не простыли, и ушла спать: вставать же завтра рано…
Петя проводил её глазами и продолжил говорить:
- Знаешь, а я ведь сестру, наверное, как маму люблю. Она старше меня на шесть лет, а Веры – на четыре года. И всегда она нас берегла и за нас душой болела… Она уже в Кишинёве училась (он изумительно красиво произносит это слово примерно так: «Кищьнёу»), а мы с Веркой – ещё школьники. На выходные она домой приезжала и всегда всем в семье подарки привозила: папе, маме и нам с сестрой. Однажды мне подарила металлический рубль. Помнишь, «юбилейные» такие были? Вооот… Подарок мне казался таким драгоценным, что я с ним не расставался…
И сияют во тьме глаза Петины ярко-синие, и зубы нарядные блестят, потому что улыбается мой друг далёкому своему детству…
- Ага, значит… Не расставался. Даже когда в туалет ходил. А туалет у нас такой же вот был и стоял примерно там же, где сегодня.
Петя указывает рукою во мрак, за персиковое дерево, где спряталась простая дощатая будка.
- Ну, и уронил его, конечно, прямо в дырку… Думал – умру от горя! Рубль – целое состояние!! Да ещё – «Ю-БИ-ЛЕЙ-НЫЙ»!!! И – подарок сестры… Пошёл, среди ночи растолкал Верку, объяснил ей. Она сразу оценила весь ужас ситуации и, не раздумывая, согласилась мне помочь…
Петя закуривает, молчит, а я, заинтересованно, жду продолжения рассказа. Друг мой будто специально медлит. Встаёт и молвит:
- Пойду ещё вина принесу…
Уходит в дом, долго там возится, возвращается, наливает словно светящееся вино в стаканы. Мы чокаемся, говорим друг другу «норок» и выпиваем. Потом уже я не выдерживаю:
- Ну, не тяни! Достали рубль?..
- Рубль-то? Достали, конечно… Верка меня за ноги держала, а я в дырку полез. Удержала, слава богу, не выронила. Рубль я достал. Он рёбрышком вошёл, торчал … почти наполовину. Но представляешь, каким «чистеньким и благоуханным» я оттуда вылез?.. Стоим с нею друг против друга. И она засмеялась, на меня глядя. Я сначала тоже смеялся, а потом плакать начал. И Верка от жалости ко мне заплакала. Так вот и стоим. И плачем… Галя проснулась, вышла, на меня глянула, взяла за руку и за угол дома отвела. Там включила воду и из шланга меня обмывать стала. Я стою, терплю. Потом снова плакать начал. Уже от холода: вода-то – ледяная. Она выключила, полотенцем махровым, что Верка из дому принесла, меня вытирает, а сама в ухо шепчет: «Ну те теме еу нам сэ спун ла нимень»
Забыл мой друг, что я по-молдавски не говорю, потому и не переводит. А я боюсь спугнуть его воспоминания, которым он сейчас так славно улыбается. А из глаз, синих, молодых и таких сейчас далёких от всего вокруг, слёзы катятся, настоящие… человеческие… живые…
Потом будто бы очнулся, спохватился даже:
- … а! Это она говорила мне: «Не бойся, я никому не скажу…» Она сама, наверное, и забыла уже об этом случае.
И вдруг от порога дома, из темноты, слышим мы оба Галин голос:
- Нет, не забыла я, Петя, помню… И как жалко мне тебя тогда было – помню…
|