2
Необычными архетипическими образами для села являлись старушки-шептуньи. Садика тогда не было. Больницы тоже. Ипуть, разливаясь весной, нарушала сообщение с городом, затопляла мост. Детвора росла сама по себе. Играли в прятки, бегового (так называли лапту), испорченный телефон. Нередко заботились самостоятельно о пропитании. Чтоб помыть яблоко, сорванное с ветки, вылезшей через забор на улицу? Куда там! Колодец далеко. Съешь пыльное и бегаешь до темна с такими же босоногими, ловишь пескарей, если червяки есть, или уклеек, если есть мухи. Случались и неприятности.
Помню, разболелся у меня не на шутку живот. Примчался жаловаться матери. Хорошо, хоть дома её застал. Пойдём, говорит, бабка пошепчет. За руку взяла и потащила огородами. А межа травой поросла. Пропустила меня родительница вперёд. Сама сзади идёт, поторапливает.
Бреду, согнувшись. Поноса нет, только боль в середине, где пупок. Я также по мере сил тороплюсь. Ведь бабка-то нечужая. Это отцова мать и теперешняя добрая надежда. Собственная мать не смогла помочь: чай, стакан которого я выпил без сахара, оказался бесполезен. Отцова непременно поможет.
Вот сенцы, а вот и дверь в горницу. Хозяйка высокая, лицо с морщинами, приветливая. Юбка и кофта тёмного цвета. Пол некрашеный, вымытый до желтизны. Божница заставлена иконами. Заметно, что о них заботились. Бабка, малограмотная и ничем не напоминавшая врачиху, лечила священой водой да Божиим словом.
Лёг я, болящий, на ровную деревянную кровать, приподнял до подбородка ситцевую рубашку. Живот как обычный, загорел чуть-чуть, однако внутри давала о себе знать боль. Мать села поодаль на табуретку. Бабушка налила из стеклянной бутылки в кружку прозрачной воды, пошептала над ней, три раза перекрестила, подняла на малое время к иконам. Я лежал не шелохнувшись. Смотрел и слушал.
Ничего, говорит, внучек, наладишься, потерпи. Намочила в кружке пальцы правой руки, побрызгала на живот и прошептала молитву. Её большое лицо близко, я расслышал: «…улёку…уроку…улёшных…» и ещё какие-то торопливый звуки. Бабка, наверное, полагала, будто меня «сурочили» - бытовало у нас такое слово. Оно означало – сглазили, в чём я, дошкольный малец, сомневался. В тёплое время стада ребятни на улице, на неё ноль внимания.
Бабушка опять брызнула водой на живот и заставила меня сделать глоток из кружки. После этого стала мягкими своими пальцами слегка надавливать около пупа. Движения боль не усилили, я лежал тихо. Нажатие делала несколько раз, а мать, не шелохнувшись, глядела.
Перекрестила меня трижды, поправила рубашку. Вставай, говорит. Если не пройдёт, приходи снова. Один я бы не решился прийти, помогли убеждённость и вера моей матери. К вечеру я уже боли не чувствовал, заснул спокойно.
Неплохо иметь родственницу-врачевателя. У неё самой четверо сыновей, включая моего отца. Один, взрослым парнем, утонул, купаясь в Ипути. Остальные возмужали, прошли войну и вернулись живыми. Бывает ли что на свете крепче материнской молитвы перед божницей?! Верила она и молилась, посты соблюдала. Чуткие, тёплые пальцы запомнились мне. Они вершили богоугодные дела с благословения строгих ликов на иконах, потемневших от времени. Позже я узнал, что «сурочить» произошло от белорусского «сурочыць».
