Одно слово

Грустно как-то всё было в этот раз. Заунывно и печально даже. Лица людей в аэропорту хмурые, неприветливые, на каждом собственная усталость и полное равнодушие к чужой судьбе.  Весёлых почти не было, зато в изобилии были пассажиры навеселе. Казалось бестолковым расположение аэропорта с неизбежной толкотней и очередями, казалась бестолковой этим поздним вечером вся прожитая Оглоблиным жизнь.

«Ну вот, - грустно хмыкнул себе Оглоблин, - ты же хотел в прошлое вернуться – чего теперь скулишь, зануда? Но, неужели действительно – возвращаемся? Причем, к худшим его традициям».

И не пела сегодня душа: «Хорошо, что есть на свете это счастье – путь домой!», не хотелось даже  «и быстрей в самолёты, высоты не бояться… Фюзеляжи из ваты, небеса голубые, и тебя уже нету, и тебя уже нету».

Он знал, что надо как-то сбросить, эту хандру: он еще есть на свете, значит, еще не выполнил написанное Небесами предназначенье, значит нужен здесь, а уныние – тяжкий грех… Надо просто дожить до рассвета, добраться до нового дня – а там уж, конечно, прояснится небо, как и его душа, от хмари туч – невесть откуда внезапно наползших.

А сейчас надо было смиренно достоять длиннющей очереди на посадку: все стоят, и он постоит. Тут, вон – и с детьми, к полночи уже на родительских руках осоловелыми, и пожилые люди – бабушки рядом стоят, ноги не меняя. Стыдно, батенька, на судьбу-то свою роптать!

Тем более, что слала она хмурому свои знаки уже: по салону самолёта до своего места дошел беспрепятственно, не потолкавшись, ручную кладь умостил в самую глубину почти пустой полки для багажа, а самое главное – место было у прохода: «ура-ура!». И у иллюминатора сидела милая девушка – именно, а не силиконовое существо. На среднее место, правда, подоспел еще в очереди замеченный крепкий, усатый живчик – помнится, он что-то стоящим рядом с напором проповедовал. И когда потянулся усач наверх к установке своего багажа, Оглоблин одними губами промолвил девушке: «М-да… По ходу, спокойного полёта нам не будет». Улыбнувшись, та отвернулась к иллюминатору. А красавец мужчина могуче уместился между, не покусившись ни на подлокотник кресла справа от Оглоблина, не поджав соседа могучим плечом, и свой локоть в его рёбра не уместив – даже как-то неправдоподобно!

Взлетели. Почти сразу были погашен свет, и пассажиры один за другим начали проваливаться в сон. Моментально срубился и Оглоблин – причем, именно в сон, а не в усталую дрёму с поминутным пробуждением. Но, во всём салоне висела полная привычного авиационного гула тишина – какими умничками оказались нынче соотечественники – пассажиры!

Он проснулся за две минуты до того, как зажгли свет: услышал сквозь сон изменение гула двигателей - начали снижение. И бодрым, молодым камандирским голосом прозвучало:

- Уважаемы пассажиры! Подходит к концу наш увлекательный полёт…

И Оглоблин тут засмеялся, наконец. «Увлекательный». – нашел же пострел слово! Все продрыхли без задних ног все четыре, почитай, часа, но нет: увлекательный – полёт. Сказанному – верить!

Но, до чего же остер, прыток и свеж умом наш народ! Если одно только сказанное слово способно изменить мир с точностью до наоборот, да и к жизни, по сути, вернуть!

И Оглоблин рассмеялся этому уж с соседом по креслу – мировым мужиком, как выяснилось. И тотчас разговорились – оказалось, и родственные они души, и одними маршрутами по всему миру летали. И пожалел даже отчасти наш зануда, что сразу-то не познакомились: но, да ведь тогда бы и сами не поспали толком, и другим не дали.

И вот уже мягкая посадка, благодарность стюардессам, автобус, скрежетавший задней площадкой о самый бетон, родной аэропорт, искрящийся снег морозного утра по обе стороны дороги домой… Оглоблин ехал, и мысленно благодарил и этот новый, солнечный день, и юморного капитана, и родной русский язык, и всех добрых людей, на нём говорящих – тех, что незримо рядом, вокруг, и уж конечно не дадут отныне и впредь не только пропасть, но даже и пасть духом одному исправляющемуся нытику.