Предчувствую тебя

             


Конечно, я бы мог никому про это не рассказывать. Никогда и нигде.
Тем более что среди людей читающих или просто думающих часто можно услышать, что говорить и писать нужно только о хорошем, светлом и позитивном. И тогда жизнь сама собою преобразится и станет таковой же. Если же мы говорим, или даже только думаем, о скверном, подлом и гадком, то, в силу материальности мысли, чёрное, недоброе и мрачное сами же в свою жизнь притягиваем. Если же о худом молчим, то оно просто физически не сможет в нашу жизнь прорваться.
Всё время хочу спросить у этих добряков: откуда же тогда это любование злом, когда смертники в оранжевых робах и отрезающие им головы люди в чёрном? А камера долго-предолго смакует расплывающиеся винные пятна крови на оранжевом…  И головы ещё какое-то время живут и будто бы хотят сказать  что-то в последний миг, когда жизнь угасает, тем, кто жить ещё остаётся…
Откуда изуродованная и обесчещенная Пальмира, которую даже если ни разу не видел вживую, то обязательно вспомнишь величественную арку, изображённую на обложках учебников истории пятого класса?
А украинские пареньки со свастиками и в чёрных масках, закрывающих искажённые злобой лица? Разве об этом говорили мы и это призывали в свою нынешнюю жизнь? Иначе, как же такое возникло среди нас, добрых и гуманных?..
Да, писать о порхающей над лугом бабочке-лимоннице, крылышки которой отмечены траурными точками по углам, куда как приятней. Даже можно пышно расцветить этот луг и словами сделать его  краше настоящего, сказав, что весь он был словно простёган жёлтыми шляпками гвоздей-одуванчиков. И на шелковистом этом одеяле сидела удивительной красоты русоволосая девушка, на голову которой бабочка и села, став для неё диадемой…
Но ни бабочка, ни девушка не думали друг о друге, даже не подозревали о существовании одна другой. Потому что бабочка просто не умела  думать. Девушка же думала, думала о своём и горьком. А потому, даже если бы в эту минуту на неё обрушился целый водопад бабочек, она бы этого не заметила.
И думала Марина о Саше, которого любила так, как… как, знаете, вот как никто и никогда никого раньше не любил. Так Марина его любила. И начинала скучать о нём даже тогда, когда он был рядом, а она только на секунду закрывала глаза или отводила их от него в сторону. Всё казалось ей, а вдруг он исчезнет и с ним вместе и счастью её придёт конец.
И он исчез. Три дня назад. Как говорят в таких случаях: словно в воду канул. Говорят так просто к слову, ну, идиома есть такая. В первые два дня и Марина так думала, что – идиома. А сегодня ночью ей приснилось то, что случилось на самом деле. Бывает так, нечасто, но бывает, когда между людьми устанавливается такая прочная духовная связь, что они могут предчувствовать один другого или видеть страдания любимого, даже если между ними сотни и сотни километров.
Есть у Саши брат, Сергей, старший.  Два года разницы было между ним и Сашей. И знала Марина, что и Сергею она нравится. Но сама словно бы даже его боялась. Когда заглядывала, случайно, в его глаза, то ничего, кроме непроглядной черноты и ревности в них не видела.
Так любит, что аж ненавидит? Или уже только ненавидит? А любовь, если даже была, то уже давно выгорела, спалённая ненавистью?
О Марине между собою братья не говорили. Но оба всё друг про друга знали. А три дня назад, когда как раз и пропал Саша, случайно, после работы, встретились в городе. И Сергей предложил проехать три трамвайные остановки, чтобы искупаться в речке Рожайке, что причудливо вилась, опоясывая их небольшой городок почти по кругу. Саша ещё раздумывать стал: боялся опоздать на встречу с Мариной. А Серёга всё похлопывал брата по плечу и уговаривал, уговаривал, почти клянчил:
- Ну, давай, только окунёмся. Помнишь? Как в детстве. С косогора прыгнем, чтобы дух захватывало!.. Тепло ведь уже, и вода в Рожайке должна быть уже тёплой…
- С косогора теперь нельзя, там два года назад котлован рыть пытались,  много всякого железа на дне оставили,- отвечает Саша.
- Тогда и без косогора обойдёмся. Поехали, брат?!. А то в последнее время мы с тобою почти и не видимся…
И поехали. И почти всю дорогу как-то уж очень … молчали. Говорить нужно было о Марине, потому что оба о ней только и думали. А говорить нельзя было, потому что… Ну, оба понимали, почему…
Когда приехали, из трамвая вышли и почти бегом перешли лужайку, такую же, одуванчиками простёганную, оказались на самом краю того самого высоченного косогора. И молчали по-прежнему. И стояли друг против друга и прямо в глаза брат брату смотрели. И оба знали, о чём другой молчит. Сергей первым не выдержал:
- Отдай, брат, моя она. Нет ничего для меня без неё: ни дома, ни жизни, ни родни…
Саша ответить хотел… А потом, потом просто руками развёл и жалко как-то улыбнулся:
- Так ведь и у меня то же самое, брат…
… И видела Марина, словно бы своими глазами видела, как взвыл Сергей со всхлипом, а потом рыкнул. И двумя руками, изо всей силы толкнул Сашу в грудь, потому  что тот на самом краю косогора стоял. Всё так быстро было, что Саша даже понять ничего не успел.
А Марина поняла. Всё поняла.
Пошла в кладовку, где отец свои припасы охотничьи хранил, нашла там нож его, тяжёлый и страшный, который с детства видела и всегда его пугалась. Взяла этот нож и положила в свою сумку.
И к Сергею поехала.
Он на пороге встал сразу же, после того  как она один раз всего коротко позвонила, словно под дверью её дожидался. И опять посмотрела ему в глаза Марина. И опять только черноту увидела. Только, кажется, она ещё чернее стала. Губы только шептали:
- Моя ты, никому не отдам…
Тогда Марина нож из сумки достала, а сама Сергею всё в глаза глядела. Он с места не двинулся, тоже ей в глаза всё смотрел.
Достала. И несколько раз. Сама. Себя. В живот ножом ударила…

… на оранжевом, как апельсин,  её платье медленно начали расплываться кровавые винные пятна…