Когда бывало совсем уж невмоготу, когда даже пейзаж за окном казался просто ободранным дном старого оловянного таза, Валя вспоминал бабушку – мамину маму, которая прожила с ними до самой своей смерти, а потому всегда была для него старой.
В последние годы она уже плохо ходила, а потому почти безвылазно сидела в своей комнате, положив руки и подбородок на трость, которая была ещё старше бабушки и досталась той от её матери, а потому всегда была почти благоговейно хранима.
Проходя мимо её комнаты, Валя заглядывал к старухе сквозь неплотно прикрытую дверь и всегда видел её именно в этой позе.
Он входил к ней, садился в кресло напротив и смотрел на эту почти скульптуру, пытаясь понять, что это – бессилие и безразличие старости или то самое созерцание, к которому так стремятся буддисты.
Она никак не реагировала на его приход или уход. И ему казалось, что даже не замечает этого. А однажды она, всё так же глядя в вечность, заговорила с ним ровным голосом, будто продолжая прерванный когда-то разговор:
- … смотрю вот на реку и думаю, что зря я тогда маму обидела. Глупая была, молодая и дерзкая, потому и шла по жизни, нимало не заботясь о тех, кто рядом. Сказала ей, что сама она виновата в смерти отца. Не пустила бы его тогда на ту самую рыбалку, остался бы жив. А как она могла не пустить? Он ведь мужчина, потому ему и решать было, сидеть ли дома рядом с беременной женой или рыбачить на тихом озере, кружа по нему на надувной резиновой лодке. Её-то, лодку эту проклятую, и пропороло камышом скошенным, а он так и не смог скинуть с себя тяжёлые болотные сапоги, утянувшие его на дно.
Когда маме сказали о том, что не вернётся, о том, что тело пока не нашли, она закричала, наверное, страшно и меня родила. Так мы и кричали с нею, обе, в один голос. Только каждая о своём: мама о горе, а я о радости рождения…
… и мать твою я зря тогда ударила. Она ведь совсем крохой была и не ведала, что творила, когда фотографию папы моего со стены сняла и химическим карандашом её раскрасила: брови ему подвела, усы и бороду нарисовала. Она мне, когда я вернулась с работы, её сама вынесла: «Мамусенька, смотри, какого я дедушку красивенького сделала!..» Я как глянула, чуть не задохнулась – единственная ведь из оставшихся фотография была. И прямо по щеке, наотмашь, один да второй раз её ударила. Она смотрит на меня, широко так, удивлённо, и даже не плачет, а просто ладошками щёки прикрывает. Весь вечер с нею не говорили. Это я так решила. Так наказывала её. И гордилась тем, что я – строгая мать. А она, перед тем как лечь в кровать, подошла ко мне, в колено поцеловала: «Прости меня, мамуся, я дедушкину фотографию почистила, весь карандаш резинкой стёрла…» И ушла к себе в комнату. Я пошла, взглянула на портрет. А от него, в сущности, и не осталось ничего: всё, вместе с изображением, дочка моя стёрла. Сижу и плачу: и фотографию жаль, и дочку свою жаль, и от себя, дуры, противно. Поплакала, вошла к ней в комнату и, не зажигая света, на край кровати к ней села. Слышу, что не спит, затаилась, ждёт. Я её по голове погладила: «Умница ты моя…» Она не ответила ничего, а только руку мою обняла и себе под щёчку подложила. Так и сидела я, пока дочка не уснула…
… больше всех я, Валюшка, перед тобою виновата. Потому что нельзя было у ребёнка счастье отбирать. И душу, тогда просыпавшуюся. Когда ты котёнка с улицы принёс, помнишь? А он шелудивый, грязный, наверняка с глистами. «Можно, я его буду звать Вениамин, и он останется у нас жить?»- спрашиваешь. Мы с матерью твоей переглянулись, вздохнули и ничего не сказали. А когда ты спать лёг, я котёнка во двор вынесла и под деревом посадила. Утром ты спрашиваешь: «А где Вениамин?» Я тебе ответила, что ночью дверь забыли закрыть, он и убежал, наверное, на улицу. И ты не плакал, а ушёл и сел на подоконник. Я к тебе подошла и по голове гладить стала. Помнишь, что ты мне тогда сказал? «Я тебе не верю, бабуля. Я вам с мамой не верю. Вы всё и про Деда Мороза придумали. И про то, что мой папа лётчиком был и разбился…» Прости меня, внучек, не держи обиду…
Вале жаль бабушку. Он подходит к ней, садится на корточки рядом, смотрит ей пристально в лицо:
- Не надо прощения просить. И плакать тоже не надо. Я не помню Вениамина, бабушка. И папу тоже не помню. Помню только, что вы с мамой меня любили. Всегда. Очень. И я вас любил и люблю. И вечно любить буду.
- Спасибо тебе, великодушный,- прошелестела в ответ едва слышно бабушка.
Через три дня она умерла. И в этот день за окном вообще не было никакого пейзажа, даже похожего на ободранное дно старого оловянного таза.
|