- Мой сын? Да, он – мой. И я – его мать. И этим всё сказано…
Его отец? А я знала, что он на мне не женится. Никогда. Знала с первого дня, как только мы встретились. Он приехал к нам на стройку, на практику, из Москвы. Студент-маркшейдер. Наши ребята все в кепках, а он – в широкополой шляпе. Ковбой сибирский. Наши девчонки даже с соседних участков прибегали в обеденный перерыв, чтобы на него посмотреть. А он, кажется, никем не интересовался. А в обед расстилал где-нибудь на бревне не газету, а матерчатую салфетку и тоненько-тоненько резал на ней хлеб перочинным ножичком, в котором были и вилка, и ложка. А не откусывал от целого батона, как наша шоферня и монтажники. Интеллигент, одним словом.
Я всегда была девкой крепкой, что называется – кровь с молоком. Понимала, что такой на меня и смотреть не станет. А хотела, чтобы смотрел. И даже уксус пила, чтобы ненавистный румянец сменила бледность столичных барышень, которые ходят читать книжки в библиотеку.
Первого мая, после митинга на главной площади нашего строящегося города, пошли компанией в тайгу. Нас человек десять было. Москвич – с нами. К вечеру уже все разбрелись куда-то, у костра остались только мы вдвоём. Он долго ворошил палочкой угасавшие угли в костре и молчал. Я заговорить с ним не смела. Просто сидела рядом. А весенняя тайга словно сквозь кисейную занавеску мягко зеленела вокруг, покрываясь пухом молодой листвы, которая особенно нежна была на вечном тёмно-зелёном бархате елок. И пахло… весной и молодостью, цветами и мёдом. И его одеколоном «Саша» (стоял у него на тумбочке в общежитии, я видела, когда заскочила в комнату к ребятам за утюгом). На флаконе того одеколона было пол-лица какого-то красивого парня. Так москвич мой, его звали Борей, был ещё красивее, чем эта половинка.
Сидели мы с ним, сидели. И вдруг он поднял на меня свои незабудковые глаза и как-то равнодушно сказал: «Пойдём…»
И мы с ним пошли в тайгу. И птицы вечерние пели. И я хотела петь, когда прижимала его голову к себе.
А назавтра – будто и не было ничего. И на послезавтра. И потом. И он уехал, потому что закончилась практика, и ему нужно было писать отчёт в свой техникум. Я провожать его прибежала к поезду, по дороге цветов нарвала. А он и не заметил меня за спинами ребят. Так и уехал, не взяв у меня цветов…
… В этом месте своего повествования, скорее всего, почтенная дама слегка привирала, сделав свою судьбу удивительно похожей на историю героини поэмы Евгения Евтушенко «Братская ГЭС» Нюшки Буртовой. «Для романтизьму», скорее всего, ибо её собственная биография была ещё более простой, чем это нехитрое повествование. А поэму ту она когда-то, во дни молодости ещё, от нечего делать прочитала в поезде, разжившись тоненькой книжкой нестандартного формата в мягкой обложке, забытой в вагоне кем-то из пассажиров…
Когда я поняла, что беременна, то сразу же уволилась со стройки и уехала в деревню к тётке под Курском, потому что никого, кроме неё, у меня не было. Ещё на вокзале, когда встречала, тётка всё поняла и сказала мне, беря чемодан:
- Молодец, девка. Не упустила своего счастья бабьего.
И замолчала. И ничего не говорила, пока мы добирались до деревни её Самарихи. Уже на пороге дома своего, у самой двери, прежде чем вынуть щепочку, на которую дом закрыла, когда поехала встречать меня, повернулась ко мне и сказала:
- До родов поживёшь, так и быть, у меня. Но как родишь – живи сама. Пусть вас его отец кормит,- и глазами показала на мой уже приподнимавшийся живот.
… А родила я его просто и быстро. В сарае, под навесом, в январе, когда вышла, чтобы напоить корову. Как-то всё быстро произошло. Я крикнула, тётка подбежала. Приняла младенца и быстро-быстро унесла его в дом, сказавши мне через плечо:
- Ты не лежи здесь, простудишься. В дом иди…
Сыночек мой, когда тётка мне его показала, показался мне самым красивым младенцем. Волосики у него были. Льняные совсем. И глаза как у москвича, его отца – невозможной синевы таёжного неба в мае. Я уже тогда поняла, что ваней, колей, петей он быть не может. Игорь. Олег. Или Борис, как его отец. Решила, что «Олег Борисович» - очень достойно, по-княжески будет. Так и назвала. Олежиком.
Тётка смилостивилась и позволила нам оставаться у неё в доме, «пока малец не закрепится в жизни».
Это потом уже, когда сыну было три, я по лимиту в Курск устроилась. Штукатуром-маляром. К аккумуляторному заводу новые, « космические», цеха пристраивали. Общежитие и детский сад дали сразу. И зажили мы с моим сыночком. И никто нам был не нужен, потому что у него была я, а у меня – он.
И по-всякому жили, трудно и весело, как вся страна тогда жила. Потом уже завод меня отправил на учёбу. И училась я, потому что понимала, что сыну моему мать нужна не абы - какая с его «княжеским» именем, а самая достойная. И если уж не княгиня, так по крайней мере не хуже.
И его учила. И берегла для будущей счастливой жизни. И школу он закончил почти с одними пятёрками… Тройку по математике учительница ему из зависти поставила. Я точно знаю. Потому что лучше сына моего в классе не было никого, а её сын там же учился. И рядом с моим Олежкой – ну просто никакой был. Хоть ему-то она и поставила четвёрку в аттестат.
В институт сын сам поступил. Я даже не знала, что он туда поступает. Сказал, что подал документы в политехнический, а сам отнёс их в пединститут, на филфак. Поступил и учился. Тоже сам. И хорошо, отлично учился. Девчонки за ним табуном ходили. И не потому, что их там много, на филфаке, а парни в дефиците. А просто потому, что Олег – умница и красавец. Не зря же ему после окончания предложили остаться в аспирантуре, на кафедре древнерусской литературы. И окончил. И диссертацию написал. Почти. Но что-то там не заладилось. Защититься не смог. Пока. Сами понимаете,- женский коллектив, интриги, зависть.
А потом закружилась и завертелась вся эта перестроечная кутерьма. Страна, занимавшая одну шестую часть земной суши, поужалась и стала занимать одну восьмую. Но жить было нужно, а потому Олежек мой ушёл в бизнес. Я ему в этом помогала, как могла: стояла в контейнере на рынке, пока он волок неподъёмные баулы из Турции, а потом – из Польши. Дело мы быстро подняли, потому что он товар вёз хороший, качественный, а я торговала бойко…
… И вот теперь, когда всё так хорошо у нас сложилось, вы хотите, чтобы он на вашей безродной хохлушке женился, только потому, что у неё уже пузо на нос лезет?
- Ну, и что, что она у него продавцом работала? Кроме сына моего вокруг мужчин больше не было?
- А, так это он её ещё и принудил спать с собою? Он, стало быть, во всём виноват?..
Сколько вашей дочери? Девятнадцать? Взрослая уже, совершеннолетняя. Думать должна была собственной головой, когда со взрослым мужчиной связалась. Сыну моему за его тридцать девять лет, знаете, какие красавицы на шею вешались? Не чета вашей…
… тут в комнату и вошёл Олег Борисович. «Князь» был лысоват, небольшого роста, с уже чётко обозначившимся брюшком и мешками под глазами. Но бледно-голубые глаза его сверкали (ну, или почти сверкали) мужеством и решимостью на этот раз сделать так, как он сам желает. Хотя, признаться, и в этот раз опять решил не он, а женщина. Только теперь не мать, Елизавета Никодимовна, дама солидная и многими уважаемая, а хохлушка Галя, которая восемь месяцев проработала продавцом в его палатке на рынке. Это она и сочинила для него монолог, который он, почти искренне, и произнёс в присутствии матери и родителей Гали:
- Мама! Хватит уже! Я всё равно на ней женюсь, потому что… - он вздохнул, как-то «поэтапно», в несколько всхлипов, облизал губы и продолжил, чуть не срываясь на петушиный крик:-
- потому что я люблю её (опять – добор дыхания…) и в деле половина товара – моя!
Остаток фразы «князь» уже почти воинственно кричал.
Кажется, это была его первая в жизни победа…
