Он всю жизнь прожил в деревне, в доме, который когда-то сам же и построил, а потом привёл туда красавицу Машу – свою жену. И было их счастье бесконечно, как море и небо. Маша одарила его двумя девчонками, а напоследок – долгожданным сыном. Мальчика родила неожиданно и вдруг, в июле, прямо в летней кухне, когда готовила обед. Потому и роды отцу пришлось принимать самому. Сам принял, сам обтёр мальчонку, а к вечеру сам же и искупал. После чего завернул в свой пиджак и понёс по селу хвастаться. А хвастаться и вправду было чем! У всех дети как дети, только у них с Машей получился необыкновенно красивый: синеглазый, горластый, а на голове – копна шёлковых льняных волосиков колечками. Когда очередная соседка спросила, как назвали, отец аж задохнулся от удивления:
- Как – как! Эдуард, конечно, как английского короля!..
Почему – Эдуард? При чём здесь, в самой середине России, английский король? Потом и сам отец на этот вопрос ответить не мог. Но заграничное тогда имя Эдуард наполняло особым значением, как ему казалось, сам факт рождения его наследника.
И все завидовали отцу!
Завидовали всегда!! И когда Эдик без штанишек шлёпал босыми ножками по двору, а потом зашёл в курятник да там и уснул. А они с Машей и старшими дочерями как полоумные метались в поисках своего «королевича». Из зависти и потом уже, в школе, ставили ему тройки по всем предметам, потому что был его сын запевалой в школьном хоре и на всех деревенских торжествах громко читал со сцены сельского клуба стихи, вытянув руки по швам и нарядно сияя в зал пионерским галстуком. Особенно завидовали тогда, когда после армии Эдичка поступил в столичное ПТУ штукатуров-маляров, где ему сразу дали место в общежитии.
Старшие дочери к тому времени тоже уже выпорхнули из родительского дома. И остались они с Машей опять, как в ранней молодости, вдвоём в просторном доме с огромным, почти в гектар, приусадебным участком, работы на котором было полным-полно, потому что тянулись почти до горизонта по нему яблоневые и грушевые деревья. В сарае стояла корова, хрюкали свиньи, и кудахтали куры, держали, бывало, и уток с гусями. А дом с весны до глубокой осени утопал в самых разных цветах, которые так любила Маша. В цветах этих однажды, жарким полднем, и умерла, повалившись лицом в душистую прелесть розового куста. Когда отец нашёл её там, то лежала она лицом вверх, и на открытые глаза её осыпались нежно-кремовые лепестки, по самому краю очерченные тёмной траурной каймой.
И остался отец жить один. Так и не привёл в дом новую жену, потому что даже представить себе не мог, что на ЕЁ ЦВЕТЫ будут смотреть другие, ЧУЖИЕ глаза. И хозяйство не сократил, потому что по-прежнему вставал в четыре утра и сразу же выходил во двор, чтобы начать новый день. И жил так долго, пока однажды, ни с того, ни с сего, стала бить его крупная дрожь, и он ничком упал под яблоней. Очнулся уже в больнице - соседке спасибо, которая когда-то первая услышала имя сына! Оказалось – сахарный диабет. И уже в той стадии, когда нужны постоянные уколы инсулина, строжайшая диета и присмотр. Когда выписался из больницы, дочерей беспокоить не стал – сразу позвонил в Москву Эдичке.
Эдик сам приехал на машине и забрал отца к себе, потому что жил уже в отдельной квартире со всеми удобствами вместе с женой Эльвирой и дочерью Эллочкой. Они даже приезжали года два назад к отцу. И Эдичка помогал ему по хозяйству. А Эльвира сидела на низенькой табуреточке среди розовых кустов, пила кофе и курила длинные тонкие сигареты, наблюдая за копошившейся здесь же, среди цветов, Эллочкой.
Когда продали дом отца, то перебрались в ещё большую квартиру, где отцу отвели отдельную комнату, в которой к его услугам было всё самое необходимое, и даже маленький телевизор. Но отец его почти не включал. А всё сидел на стуле возле окна и всматривался в лица прохожих, ожидая, когда Эдик придёт с работы. Тогда он первым выходил в прихожую, открывал дверь и стоял так, ожидая, пока сын поднимался по ступеням.
Вечером, с приходом сына, оживал отец. Садился даже за общий стол на кухне ужинать. Когда дома Эдика не было, выходить из своей комнату он стеснялся, потому что сразу же натыкался на колючий взгляд Эльвиры. Она ему даже сказала однажды, что было бы лучше, если бы он обедал у себя в комнате, потому что кухня у них небольшая и четверым на ней ну уж никак не поместиться. Обидно отцу было очень. Но Эдику ничего не сказал, чтобы не расстраивать сына. А однажды вечером, сквозь неплотно закрытую дверь, услышал, как сын с женой беседовали:
- В конце концов, послушай! Это же ведь тебе он отец. А мне кто? Совершенно чужой человек. Чужой и очень неопрятный: вчера вот не смыл за собою в туалете. А у нас же девочка растёт. Она брезгует. И когда стирает свои носки в ванной, то, извини меня, запах такооой стоит, что просто никакой освежитель не справляется.
- И что ты предлагаешь? Куда прикажешь его деть? Брать с собою на работу? Отправить назад его мы не можем – просто потому, что некуда: часть этой квартиры по праву принадлежит ему. Кроме того, ты же знаешь, ему нужен постоянный уход. Один он просто погибнет. И ты права: он мой отец.
- Но есть же, как это теперь называется?.. дома призрения. Ну, там живут старики. Они там все вместе, за ними круглосуточный уход. А ты бы … мы бы могли его там навещать, скажем, раз в… Часто могли бы навещать.
Тут Эдичка встал. Прозвучали его шаги. И дверь в комнату отца резко захлопнулась.
Беседа на кухне продолжилась, но разобрать уже ничего нельзя было. Отец слышал только, что голос Эльвиры звучит всё требовательнее и увереннее. А голос сына – редко и как-то покорно.
Отец включил телевизор. Посидел у окна. Даже читать какую-то газету пытался. Но сам понимал, что ждёт…
Опять шаги сына к его дверям:
- Не спишь ещё? Послушай, папа… Я хотел тебе сказать…
- Нет, это ты послушай. Это я хотел тебе сказать…
- Папа, это очень важно! Ты пойми!!.
- Не перебивай меня,- медленно заговорил старик.- Мне всегда было неуютно в этом доме, который так и не стал моим. И это я сам… Слышишь? Я сам принял такое решение: я хочу уйти от вас в дом престарелых. Я сам так хочу. Сам…
Потом отец подошёл к сыну, прижал его голову к своей груди, чтобы тот не видел его лица, и стараясь, чтобы голос не дрожал и звучал спокойно, продолжил:
- Мне это сказать было легче, чем тебе… сынок…
