У пруда горел костер.
Он высовывал длинный красный язык,
словно дразнил кого-то —
может быть, молчаливую ночь
или темные деревья
с чуть покачивающимися вершинами.
Вокруг костра кружил Мотылек. Казалось,
он забыл обо всем на свете и, увлекшись игрой,
то падал в грозное пламя,
то взмывал в небо, чтобы снова продолжить
свою опасную игру.
Неподалеку сидела лягушка
и удивленно смотрела на Мотылька.
Наблюдая за его отважным полетом,
она то поднимала, то опускала голову,
и пламя костра отражалось в ее выпуклых глазах.
Наконец, не выдержав, она спросила:
— Эй, Мотылек, а, Мотылек,
объясни-ка мне одну вещь?
Мотылек опустился
на листок подорожника,
рядом с Лягушкой.
— Скажи, зачем ты это делаешь?
И что тебе не живется спокойно?
Зачем играешь с огнем?
— Даже не знаю, как объяснить тебе это, лягушка!
Когда я вижу ночной костер,
мне делается и грустно, и сладко,
и тревожно, и больно,
словно что-то Прекрасное
с каждой минутой
уходит от меня все дальше и дальше,
в невозвратную даль,
и я не в силах остановить его…
Горит костер, сияет пламя,
и я спешу к нему,
костер манит и пугает меня,
привычный мир уходит куда-то,
и на свете остаемся только свет
и я.
Понимаешь, Лягушка,
если уж куда и надо лететь,
то на свет, на огонь!
Серьезно и внимательно
выслушала приятеля Лягушка,
потом приблизилась к костру
и тут же попятилась,
приседая на задние лапки.
Потом скакнула к костру еще раз,
но в этот момент одна из головешек
сердито зашипела и выбросила
в сторону лягушки горячую искру.
Искра чиркнула по лягушачьей ноге,
упала на землю и погасла.
Как ветром сдуло Лягушку от костра.
— Ну, нет! — обиженно заявила она,
подув на лапку, —
эти забавы не для меня.
Я еще раз убедилась,
что самое большое удовольствие для меня—
это залезть в теплую лужу
и громко квакать там
тихим лунным вечером.
Именно в подобные вечера
можно в полной мере
ощутить собственную важность,
нужность и значительность!
Недолго думая,
Лягушка бухнулась в пруд,
громко квакнула
и почувствовала удовольствие
от чулесного ощущения
приятной своей значительности.
Костер догорал.
Он присмирел и никому больше
не показывал уже алых языков.
