А лето началось без всяких видимых причин. Сразу, неожиданно и вдруг. Вчера ещё и позавчера лили холодные весенние дожди, и свет с трудом струился вместе с водой сквозь тучи на землю, а сегодня, прямо с утра, солнечно и жарко. Будто и не было этих нескольких недель, когда город был уже готов принять в себя лето, а небеса всё протестовали и медлили. Всё. Лето в городе. А жители никак не могут поверить в счастье наступления и не торопятся открывать руки, ноги и плечи его животворному теплу.
И Васька тоже не верил, что и в его жизни наступило тепло. Не верил в то, что и он кому-нибудь нужен. Потому что всегда, сколько он себя знал и помнил, был один. Других он наблюдал лишь со стороны. И видел, как они знакомятся, сближаются, создают семейные союзы, изменяют друг другу, воспитывают потомство. А потом подросшее поколение начинает жить самостоятельно. И те, молодые, снова знакомятся, сближаются, создают союзы и рожают потомство. А Василий по-прежнему оставался один да один. Он ведь даже в собственной семье был одиночкой, сразу, буквально с рождения. И всегда чувствовал это. У него была сестра, Маша, кажется, забыл уже, ведь столько лет прошло. И мама сестру больше любила, а Ваську иногда, в хлопотах, даже покормить забывала. Вот он и привык вставать рано-рано и самому заботиться о завтраке, впрочем, как и об обеде, и об ужине.
Вскоре семья как-то сама собой куда-то подевалась, но Вася почти не заметил этого, потому что уже давно был один, даже когда рядом были мать, изредка навещавший их отец и Машка. Ранней весной в этом году он, кажется, Машу встретил, потому что почувствовал при взгляде на неё, как что-то шевельнулось в области сердца. Это и был, наверное, голос крови. Или показалось? Но Маша сделала вид, что они не знакомы, и прошла мимо рядом со своим кавалером (или – уже мужем?), гордо вскинув голову. Кажется, она ждала прибавления в семействе, потому что движения её были несуетны, а глаза подёрнуты этакой поволокой, которая бывает только у тех, кто готовится стать матерью. Отчего взгляд приобретает особую глубину и выражение чего-то такого, что никогда не будет доступно тем, кто не познает счастья материнства.
Надо быть честным и сказать, что, после той мимолётной встречи, Василий даже взгрустнул немного, потому что, когда видишь рядом чужое счастье, особенно остро чувствуешь собственное сиротство. Но быт и мелкие повседневные заботы постепенно заслонили собою впечатление от той встречи. И только вот сегодня, первым летним утром, он, почему-то, опять вспомнил о сестре и её грядущем счастье.
- Теперь уж родила, наверное,- подумалось вскользь.- Интересно, мальчика? А вдруг назовёт его Васей… Хотя, о чём это я. Ерунда какая-то. Да и что мне за дело и до неё, и до её семьи, в конце концов. Тем более что так хорошо сегодня на улице.
А хорошо было на самом деле. Трава блистательно зеленела на всех газонах и во всех местах, которые ещё не успели покрыть асфальтом. Мультипликационно-жёлтые цветы одуванчиков раскрывали свои чашечки навстречу набиравшему силу дню, и постепенно нарастала та музыка, которая известна каждому горожанину с рождения, которую он и не замечает даже. Но как только оказывается лишён её, начинает испытывать какие-то беспокойство и своего рода ностальгию по этой песне большого города, где чириканье воробьёв слышно, несмотря на гул машин. И звук открываемых подъездных дверей слипается с песней пневмомолота дорожных рабочих. И вся эта какофония городских шумов – милая сердцу серенада для любого горожанина, а Василий был горожанином потомственным.
Надо было идти и заниматься делами. Но вот, сестра почему-то вспомнилась. И как-то мило грустно было на душе. А потому он сидел и подставлял голову солнышку, которое было единственным, кому не жаль расточать свои ласки и на него тоже. И щедро гладило, гладило солнце его серую голову, и тепло от этих прикосновений струилось по спине и даже, кажется, согревало душу.
Но вдруг – ещё чьё-то прикосновение. Совсем не солнечное. Но от этого не менее приятное. Распахнул глаза… А это - человек. Сел перед ним на корточки и гладит по голове. Немолодой уже. Обычный такой человек, которых сотни и тысячи видел Васька в своей жизни. Но никто из них, НИКТО НИКОГДА не гладил его по голове:
-Ну, что, приятель, здравствуй. Что ты так скорбно сидишь тут в одиночестве? Грустно тебе и тепло одновременно, да? И мне сегодня с самого утра так. Знаешь, тут вдруг, ни с того, ни с сего, вспомнил сестру свою. Давно не виделись с нею, хотя и живём в одном городе. Наверное, замужем уже, детей нарожала. Маша её зовут. Красивое имя. А тебя как, кстати, звать-величать? Наверняка, - Васькой, потому что для таких серых котов, как ты, которые, почему-то, считаются у фелинологов «зелёными», никогда не мудрят с выбором имени. Вот и меня Василием зовут… тоже – не мудрили, знаешь ли. Да и нужен я никогда никому не был. Ты, видно, тоже… Послушай-ка! А давай жить вместе: у меня однокомнатная квартира, где никто, кроме меня, даже не прописан. Вот ворочусь домой, а там ты меня встречаешь. Когда-то был фильм «Два Фёдора», а мы с тобою будем «Два Василия». А, как ты думаешь?..
Тут бы, по всем законам мелодрамы, Ваське встать и начать тереться об ноги наконец-то обретённого друга. И тогда бы он, совершенно точно, наконец, нашёл бы свой дом и свою долю счастья, которого был достоин, как любой из живущих. И не нужно было бы думать о хлебе насущном, о старости, которая не за горами, о том, кто же проводит его в последний путь. И сидел бы он горделиво на подоконнике, смотрел бы через стекло на улицу и спокойно чуточку презирал бы тех горемык, своих собратьев, что вынуждены искать убежища в подвалах и на чердаках.
И он встал. Встряхнулся. Вздыбил хвост и пошёл в другую сторону, потому что ему уже давно никто не был нужен…
|