Труп синел, синел, синел. С каждым часом кожа менялась, переливалась. Первое время было страшно, но не так страшно как обычно. Он лежал на полу посреди комнаты. Он упал со стулом и создал такой грохот, что сердце упало вниз. Сердце упало вниз, а потом медленно поднялось, вернулось на место. Под Ним разрасталась сырая лужа. Появился едкий, неприятный запах мочи и фекалий. Как это называется у врачей? Расслабление сфинктеров? Не суть. Это уже произошло, и запах заполнил комнату, запах заполнил нос, легкие. Запах был и до этого, из ведра в углу, но к нему уже привычка. Как в деревнях говорят? Свое говно не пахнет? Может быть, эти старухи с паутинками морщин, с выпавшими зубами, шуршащими, шепелявыми звуками были правы. Были чертовски правы. Не надо было знакомиться с этим человеком, не надо было Ему улыбаться, не надо было ехать с Ним, садиться в Его машину с кожаными чехлами, белоснежными, искусственными, безжизненными. Свежими. Свежими-свежими, только из автосалона. Он ударил по голове и привез сюда. Ударил по голове, так, что она зазвенела, забренчала, оглушила сама себя, натянула черную поволоку на глаза, загородив весь мир и остановив сознание. Он принес сюда, Он загородил весь мир, даже когда с глаз спала поволока утерянного сознания. Даже когда оно очнулось и смогло соображать. Тогда на цепи еще сидела Первая. Она была до без ума красивая. У нее были прекрасные светлые волосы, сальные, грязные, спутанные, но густые. Светло-светло голубые глаза отражали этого Ублюдка, отражали эту комнату, эти оковы. Ее губы, узкие, светлые, немного обветренные, сжимались, когда Он ее бил или играл с ней. Из ее светлых глаз катились слезы, но она стоически молчала и была прекрасной и тогда. И после, когда ее тело лежало на полу, а под головой была лужа крови, когда Он толкнул её, и она разбила голову о штырь в стене, она была прекрасна. Потрепанный ангел с кровавыми волосами. С глазами, уже не отражающими ничего, постепенно светлеющими Она тогда лежала шесть дней. Кукушка прокуковала со стены двенадцать раз по двенадцать. Она лежала шесть дней. Сначала ее тело было мягким. Потом оно постепенно коченело, синело, менялось, снова становилось мягким, а затем снова коченело, а затем начало плыть, плыть, раздуваться. Когда ее мышцы на второй день начали сокращаться и гуляли под кожей, когда ее пальцы зашевелились, когда ее черты лица начали подрагивать, словно она вот-вот проснется, появилась вера в то, что она откроет глаза и оторвет Ему голову. Оторвет и из Его вен и артерий хлынет кровь, и заполнит комнату по щиколотку и согреет и от Него будет хоть что-то хорошее. А после она, словно древняя богиня, поднимет ключ, откроет засовы и вынесет, вытащит из этого ужаса, из этого хаоса. И белоснежная её кожа в алых пятнах Его крови будет теплой, будет горячей, живой и пахнуть, пахнуть весной, свободой. Букетами ромашек и одуванчиков, водой из фонтана, плюшевой игрушкой, которую обнимаешь когда просыпаешься. Она не встала и не убила его. Она не вынесла, не вытащила отсюда. И была ледяной, ледяной сосулькой. Из нее тоже вытекла моча, еще в первые часы. Она высохла, и через пару дней песок перестал ей пахнуть, или просто этот запах стал привычным, и снова можно было спокойно сидеть. Но бордовое пятно на песке осталось, и темнотой своею будило воспоминания о том, как она летела головой на этот штырь. Кукушка прокуковала двенадцатый раз в двенадцатый раз, и Он принес лопату и поднял ангела на руки. Унес, унес в никуда, куда-то наверх, откуда всегда Он приходил. Оттуда пахло иногда приятно, иногда отчужденно, но всегда свободой. И там всегда было светло. Све. Тло. И пахло. Сво. Бо. Дой. Первая добралась туда первой. С того момента кукушка прокуковала двадцать три раз по двенадцать. Одиннадцать дней. А до этого было еще двадцать три раза по двенадцать. А потом восемь, когда она была еще здесь. И теперь Он тоже мертв. И тоже синеет. На столе, за которым Он недавно сидел, стоит стакан. Стакан стоит. Кукушка кукует в двадцать четвертый раз. Кукушка кукует в двадцать пятый раз. Кукушка кукует в двадцать шестой раз. Дверь наверх открывается. Заходят люди, много людей. Они все в форме. Светят фонариком. Видят его. А потом меня. Меня выносят наверх. И я теперь
Шикарно!
