и я пою, как бессловесная птица, хотя в голове хранятся буквы, сигиллы и книги, и выпуклости книжных корешков – более голубые, нежели Земля, наблюдаемая с Луны – гулко-пусты; я закатываю глаза, подражая смазливым счастливцам из рекламных вставок, когда они вцепляются ртом в ложку с чем-то сверхъестественно вкусным – возможно, с амритой бессмертных, в крайнем случае, с корейским фастфудом
я нагомудр – наг и мудр, и подобно энгровскому Эдипу, преграждая любопытствующей невинности созерцателя путь к соблазну, я ставлю согнутую левую ногу, алую и гладкую, на приступок этой платоново-идеальной дыры, обрамленной срамными губами двух колонн; но мучительно давно я чувствую, как сквозь слюду сна просачивается черный свет на кухне, «о, маразматик, ты забыл его выключить?» я встаю и иду – там, во мраке, настолько сухом, что он истлевает и крошится, сидят мертвые родители, и колючие звезды их зрачков не видят меня
