****
Полно тем для писателя, чтобы писать.
Главное тут – углубиться извилистыми переулками и, толкнув
шаткую дверь заведения под вывеской: «Заходи» – очутиться
в шумной компании подгулявших рассказок. Навеселе все,
особенно дамы с шампанским на тонких ножках и ямочками на щеках.
В заведении все кричат, перебивая друг друга, чтобы услышали.
Которые глухонемые, тычут вам под нос мятые листочки,
водя по тексту ногтем, отчёркивая жемчужины повествования,
рассыпанные, среди мусора смысла.
Заметив вошедшего, все срываются с мест и устремляются к нему.
Сшибая по дороге официантов, и топча их ногами, которые –
бегут по полам.
Окружив плотной толпою писателя, подводят его
прямиком к барной стойке, где молча расступаются.
Обычно бармен говорит, протирая полотенцем из вафель:
– Все уже навеселе, один вы – писатель. Нехорошо.–
и дышит вовнутрь, чтобы со скрипом там протирать.
Писатель протестует против такого, и заявляет, что вполне уже готов.
Оценить.
Бармен ставит перед ним то, что недавно тёр полотенцем, и булькая
льёт туда то, что пылилось на полках со времён Бордо 34-го года.
До самых краёв.
Писатель чует тонкий аромат вдохновения и, приблизив к нему
растрескавшиеся от волнения губы, делает глубокие глотки вовнутрь
себя всего. Он видит, как оно разливается, заполняя каждую клеточку
его талантливого организма. И начинает бурлить, искрясь
и играя камушками в глазах.
– Гуся ему, гуся! – кричат окружающие.
На пороге заведения появляется в клетчатых штанах Паниковский
с жирным гусем под мышкой. Он держит его за жёлтый клюв,
и ласково с ним разговаривает:
– Всего-то одно пёрышко необходимо вот этому господину, полному
сейчас вдохновения, а потом... – он не договаривает, чтобы гусь полагал,
что этим всё и ограничится. Экий плут, этот Паниковский!
Писатель расправляет гусиное крыло и глядит, какое перо засветиться.
Светиться, среди прочих – самое скрипучее по листу.
– Ай! – говорят все хором, разглядывая дёрнутое перо, и протягивая
со всех сторон перочинные ножики, чтобы писатель сам очинил его,
и заправил кончик. Спрятав в карман ножички, суют ему чернильницы,
с плавающими там жирными мухами. Выбрав самую, что ни наесть –
всего-то с одной – он брезгливо стряхивает её на пол, и вытирает
палец об штаны. Пока та отползает в сторонку словно головастик.
– Стол! Чистый стол ему! – кричат со всех сторон.
Все принимаются протирать столы рукавом, а некоторые,
сняв с себя штаны и поплевав для верности, трут ими,
пока под штанами не заскрипит, и они вконец не встанут.
Выбрав идеальную по отражению поверхность, писатель –
чинно присаживается.
Справа от него – полная до краёв чернильница.
На ней – чистым кончиком – перо.
Из пыльного чулана тогда появляется процессия жрецов Ассириса.
Со свитками свежих пергаментов, благоухающих папирусами.
Они желтоватые, и слегка похрустывают, когда ими пошевелить.
Положив пергаменты на идеальную поверхность, жрецы удаляются.
Позвякивая причиндалами, которые по виду напоминают
чистое золото с драгоценными камнями, и инкрустацией на боку.
И след их сандалий теряется во мраке чулана, где затхлый
запах гробницы, разбавлен копотью факелов.
Оторвав от жрецов свой взгляд, писатель обнаруживает,
стоящие возле стола табуретки, за которыми выстроились
в очередь различные жанры и направления литературы.
Они пыхтят, как паровозы. И готовы излить себя.
Вдохновение пьянит писателю голову, и он приглашает присесть
лучших представителей жанров и направлений на табуретки.
Переплетя пальцы, негромко спрашивает, вздёрнув бровь:
– Фамилия, год рождения, род занятий? Родители пьющие были?
Те наперебой ему отвечают. То «роман», то «эссе», то –
«Шеститомники мы в стихах. Но завязал с этим делом, три дня уже».
Разобравшись наконец со стилями и направлениями, готовыми –
"совершенно безвозмездно", лишь-бы "окружающие о них".
– Поэзия налево, проза направо – говорит писатель.
Все быстренько пересаживаются на табуретках.
– Короткие, чтоб – не гаже раннего Хармса.
Позднего Зощенко – не предлагать.
Все, опять пересаживаются.
Перо загадочно светиться и манит писательскую руку.
Он осторожно берёт его тонкий парус в свои белые пальцы
и, обмакнув пару раз, сдвоенным его кончиком, всё лишнее –
о край чернильницы. А затем...
обнаруживает себя под утро, на полу в коридоре.
Он ползёт оттуда к крану на кухне, чтобы освежить
свой рот и наполнить живительной влагою мысли.
Зайдя после в комнату, он видит там – невообразимое.
Пол, стены и потолок – завалены пергаментными листами.
Одним – заткнута форточка от сквозняков, чтоб тот не прошёл.
Перебирая пергаменты, он находит в них баллады и саги
о викингах, вперемешку с ореховыми шкорлупками,
самоучителем хакера, надкушенным яблоком, историями
охотников на мамонтов, и книжкою:
«Как поливать огород из лейки, когда её наклонять».
– Где-же, не гаже раннего Хармса? – бормоча, ищет он.
Найдя наконец нужный пергамент, он успокаивается и отправляется
с ним на кухню. Где сидит, пия стопочки горячей и влажной водки.
Поигрывая папироскою в углу рта.
И что-то отчёркивая в пергаментах, нужных его душе,
а что-то вставляя – между трещинками повествования.
Уже ближе к ночи, он укладывается в постель, и сон его –
будучи легким и воздушным, словно гусиное пёрышко, вновь
несёт писательскую душу, до дверей заведения «Заходи».
Где шум и гам. Где свет и стон. Где жизнь и явь.
Где все уже – пьяны от вдохновения.
"Когда ты успеваешь столько писать"? – спрашивают знакомые.
Которые – даже не пробовали. Он с грустью смотрит на них.
Оттого, что понимает – они ничегошеньки не смыслят в процессе.
Сам процесс, неказист и доступен – вождение пером по бумаге,
обмакнув предварительно, пару раз. Но сколь в этом процессе –
удивительного и загадочного! Сколь чудесен он, сам по себе,
безотносительно понимания его тонких законов.
Там вершит Вдохновение, унося за собою в радостный
и волнующий мир воображения, которое суть – всё.
Исток робкого ручейка из-под пера, которое – океан.
Играющий мириадами возможностей. Где волна за волной,
накатывая и отступая, оставляет на влажном песке
редкие жемчужины таланта.
Где закат – не знает усталости.
Где восход – восходит всегда.
Где есть всё, необходимое человеку.
Он сам.
Сам, под далёкими звёздами.
