Как я остался советским

        Тогда я был ещё молодым, даже институт не успел закончить. Учился на третьем курсе на факультете промышленного и гражданского строительства. Учился я хорошо, но много и часто пропускал. Вокруг столько соблазнов. Учёба, да ещё в строительном, не давала насладиться жизнью сполна. Мозгами Бог меня не обидел. Это и понятно, родители мои – добропорядочные успешные интеллигентные люди, почему я не должен быть умным? На третьем курсе я женился… по любви, и к тому времени моя Лена  носила под грудью нашего первого сына. Мы тихо мирно жили под одной крышей с моими родителями в благоустроенной трёхкомнатной квартире, собирались по выходным за большим столом, чтобы обсудить наши планы и перспективы. Надо сказать, что я всегда был отчаянным жизнелюбом, а в то время особенно. Я с восторгом и открытой душой без разбора пробовал на вкус всё, что мне предлагала хитрая жизнь. Особой моей страстью с  самого детства стали друзья - одноклассники, однокурсники, одноклассники однокурсников и просто ребята с нашего двора. Прежние наши дворы очень отличались от нынешних. Те дворы шумели, бурлили, словно весенние ульи, все друг друга знали, и в компаниях можно было встретить мальчишек и девчонок старшего, среднего и младшего возраста, а порой,  дошколят. Бывало, что мы по три-четыре часа гоняли шайбу на залитых льдом, спортплощадках, такие заливались в каждом дворе. Мы возвращались домой мокрые до трусов и очень счастливые. Родители наши не боялись за нас и не водили нас за ручку в школу, кроме как первого сентября и в первый класс. Дружить я умею… и всегда умел… бескорыстно – по-настоящему. Наверное потому, что я ценю дружбу и считаю её главным клеем того времени и того общества. Я искренне люблю своих друзей, нам всегда есть о чём поговорить и что решить сообща всем нашим мужским нерушимым братством. И в общем, и целом всё шло у меня хорошо, как, собственно, и у всех. И тут приключилась эта оказия - попадаю я в вытрезвитель.
А дело было так. Мы отмечали одно семейное событие. Я, Лена и её сестра Наташа с мужем. Жёны ради такого случая наготовили нам всего вкусного и поставили на стол пол-литра водочки и шампанское, в Лениной рюмке, конечно же, только сок.  Отлично посидели, но мы со свояком никак не хотели прощаться и давай у жён своих денег просить, чтобы в магазин сбегать. А они упёрлись… никак не хотят давать, не уговариваются. Вышли мы с Серёгой покурить. А через два дома от нас моя сестрица жила и она, как сердобольная девушка, дала нам со свояком двадцать пять рублей. Домой с этим богатством мы, конечно же, не пошли, дабы не сердить своих благоверных, а купили красного портвейна… много, и пошли в «Ладу» досиживать, было у нас в городе такое кафе недалеко от дома. Набрали там закусок разных, сидим, за жизнь беседуем. И сразу друзей к нам привалило, как они увидели наш обильный стол, и Серёгины бывшие сослуживцы, и всякие не очень знакомые, я сейчас уже и не помню, кто там был. Когда мы вышли, я давай свояку приёмы разные показывать, я тогда борьбой занимался. Кувыркались мы с ним на газоне, увлеклись, а какая-то женщина за нами с балкона наблюдала и  подумала, что мы всерьёз. Вызвала милицию. Привезли нас в отделение и меня забрали, а свояка – нет, потому что он молчал, а я доказывал всем, что я трезвый. Завели меня в камеру, окошечко там маленькое, как у нас в студенческой столовой раздача, значит, и говорят: «Раздевайся, сейчас врач тебя освидетельствует, что нет на теле ушибов и синяков, и отпустим тебя». Я им поверил, а лейтенантик этот подождал, пока я до трусов разденусь, взял мою одежду и закрыл дверь… с другой стороны. Вот так они меня, что называется, «обули». 
А время для такого курьёза не подходящее… от слова совсем. Тогда в нашем обществе ещё приветствовался плакатный  посыл. На предприятиях и в соцучреждениях стены пестрели разными идеологическими лозунгами, в том числе, против пьянства: «В наш здоровый светлый быт алкоголю путь закрыт» или «Напился, ругался, сломал деревцо – стыдно смотреть людям в лицо». С плаката на тебя бесстрастно взирали строгие глаза мужчины с высоким открытым лбом, и правой рукой он яко бы отодвигал от себя предлагаемую рюмку. А под этим товарищем чёрным по белому зияла категоричная надпись: «Пьянству нет!». И если в последующие годы пьянство превратилось в обычную банальную историю, отделаться от которой можно простым штрафом, то во времена моей молодости такие вещи карались исключением из комсомола, института и навешиванием долгоиграющих ярлыков, говорящих о твоей неблагонадёжности. Нужно сказать, что вытрезвители в нашей стране были ликвидированы в две тысяча одиннадцатом году в результате реформ структур МВД и сохранились в статусе медучреждений лишь в нескольких регионах нашей многострадальной Родины. Сейчас, если на лавочке найдёт себе пристанище  пьяный и заснёт там, то он пролежит долго, пока какая-нибудь сердобольная бабушка не захочет проверить, жив ли он. А его сограждане будут весь день сновать мимо, ведь  они очень спешат жить, словно не замечая, что там что-то лежит в то время, как должно сидеть.
        Проснулся я утром на деревянной скамейке, и мысль моя судорожно заработала. Первое, что пришло на ум, документы из МВД обязательно попадут в деканат. Исключат из комсомола затем автоматом из института и тут уж мне прямая дорога в армию, а Лена беременная. Под ложечкой противно заныло, и к горлу подступила тошнота. О родителях  я даже не подумал, когда мы молоды, о родителях думаем в последнюю очередь. Мы понимаем о них, когда тех уже нет с нами, так уж мы в большинстве своём устроены. Мы безудержно гоняемся за жизнью, но когда она бросает нам вызов, мы не готовы. Нас резко и больно останавливают, а сделать уже ничего нельзя. Вот тогда-то я и ощутил это всем нутром, всей своей кожей. Я вспомнил, что в третьем подъезде нашего дома живёт замначальника милиции Шелехов - майор, и направился из этого унылого места прямо к нему.
- Майор Шелехов принимает?
- Да, пройдите. Третья дверь направо.
Я вхожу в светлый просторный кабинет, спрашиваю.
- Вы меня не помните? Мы с вами в одном доме живём, вы  в третьем подъезде, а мы во втором. Я Денис.
Тот напряжённо вглядывается в моё лицо, словно что-то вспоминая:
- Да, да. Припоминаю… Денис значит.  Что же у тебя случилось, Денис? У тебя ко мне какое-то дело?
-Да, - и я начинаю давить на жалость. Объясняю ситуацию. Так мол, и так, из института исключат, из комсомола тоже. В армию заберут, жена беременная, вся жизнь наперекосяк, - войдите в положение, помогите по-соседски.
- Что ж я могу сделать?
- Распорядитесь, чтобы документы не отправляли в деканат. Я обещаю… обещаю , что больше такого не повториться, клянусь!
- Выйди, - отчётливо проговорил мужчина, - жди за дверью.
Я выдохнул с облегчением и стоял за дверью, стараясь понять, что дальше. Дверь в кабинет осталась слегка приоткрытой, и я слышал всё, что там происходило. Майор снял телефонную трубку, набрал номер.
- У вас там на Привалова есть что-нибудь?  Да! Вчера привод был. Да! Немедленно отправьте бумаги в институт… строительный… Срочно! Промышленное и гражданское строительство.
Я оцепенел. Струйки холодного пота щекотно текли с моего лба, пространство расплывалось перед глазами, а ноги… Они будто существовали сами по себе - отдельно от всего тела. Я опрометью бросился из этого ужасного места и сегодня уже во второй раз почувствовал бесконечное непроходимое одиночество, безысходность, не жалость к себе нет, а отсутствие всякой поддержки и понимания. Я резко поворачивал руль отцовского Москвича, и в который раз колесил вокруг нашего маленького городка, а в виске стучало: «Подожди… Нет, мы ещё повоюем». Я понял, Шелехов этот принадлежал к совершенно особой касте нашего общества, по крайней мере, к той её части, что наверху – «сливки» называется. Мне пришла мысль, что «сливки» от слова «сливать», но эта догадка осенила мою горячую голову много позже, потому что тогда я отчаянно искал выход из ситуации - «… или пропал». «Пан» мне вообще не светило, поскольку просто так в паны не попадают. Для этого нужно было очень постараться, постараться так, чтобы и в паны, и не наступить ненароком в какое-нибудь непотребство. Это высший пилотаж и не мой вариант. «Пока документы придут, всё равно пройдёт время, и это единственное, что у меня осталось». И я начал судорожно сдавать зачёты и экзамены. Досрочно. В этой летней сессии нужно было выдержать пять экзаменов, получив предварительно четыре зачёта. Я учился как ненормальный, жена и родители не понимали, что со мной происходит. Пропусков у меня накопилось достаточно, и получить все допуски при такой посещаемости, конечно же, сложно – почти невозможно. Лена моя догадывалась, но я не хотел волновать жену. И вот, перед тем, как мне нужно сдавать уже последний - пятый экзамен, меня, наконец, вычислили и послали в деканат.
- Привалов?
- Да.
- А вы не допущены. Идите к Петру Георгиевичу, вас там ждут.
Ну, это было хотя бы что-то. Четыре экзамена и четыре зачёта… досрочно – это круто.
- Вы отстранены от сессии до тех пор, пока не принесёте решение собрания. Если вас оставят в комсомоле,  мы тут будем уже решать, что с вами делать дальше. Я поплёлся домой. Первый этап моей эпопеи закончился, и хотя, я очень выложился, понимал, что это только начало всех моих мытарств.
                                                                                                                                     
- Сдал? – воодушевлённо спросила жена.
- Сдал, - выдохнул я. Но вид у меня был побитой собаки.
Лена обняла меня.
- Ну, тогда это дело нужно отпраздновать, - сказала она и ободряюще улыбнулась, – я торт купила.
Тогда мы ходили с ней изредка в кафе на наше пособие по беременности и мою стипендию.
  На втором этапе мне пришлось выдержать три комсомольских собрания: бюро группы, бюро курса и бюро института. Я всё честно рассказал ребятам, ничего не утаивая. На курсе меня уважали, надо сказать, что к тому времени нас не так много и осталось. Институт сложный, много чертежей, да и дисциплины не простые – начертательная геометрия, сопромат. К третьему курсу многих отчислили, учились самые стойкие и упорные. Понимаете, в то время ничего нельзя было купить, в смысле экзаменов. Нужно было достойно учиться и соображать, поэтому из стен ВУЗов выходили ребята, которые, проработав три-пять лет, становились ценными для общества, настоящими специалистами. Мои товарищи, это слово сейчас часто произносят с иронией, даже издёвкой, но это были настоящие товарищи – честные, порядочные и понимающие люди, решили, что мне нужно обязательно закончить институт, и вынесли вердикт: «взять на поруки», тогда это так называлось. В бюро курса приняли то же решение. А вот на собрании бюро института я увидел совсем другую публику. Комсомольский секретарь - председатель комсомольского бюро института взошёл на трибуну и сказал высокопарную речь. «Как ты мог вообще?! Ты – комсомолец, налить в стакан и выпить спиртное?!» потом было ещё много всяких подобных высказываний, он говорил языком плаката. «Да таким, как ты, вообще нечего делать в комсомоле!  Мне стыдно…». И пошло всё в том же ключе. На этом собрании приняли другое решение – исключить меня из