Как-то так уж изначально получилось, что с мамой Олесю всегда связывали очень странные и весьма неоднозначные отношения. С одной стороны, Олеся безумно ее любила. Просто боготворила. Так уж вышло, что ни друзей, ни подруг у нее никогда не было. Олеся всегда очень остро ощущала свое одиночество. И до девятнадцати лет, - пока она не встретила своего будущего мужа, - мама вообще была единственным близким человеком для нее. И поэтому все, что было связано с мамой, было для Олеси святым и непреложным.
Вне всякого сомнения, мама тоже очень сильно любила свою дочь… Наверное, любила… Потому что, даже не смотря на то, что тогда, в те годы, Олеся свято верила в это, она всю свою сознательную жизнь ощущала себя одинокой, заброшенной и никому не нужной. Теперь уже, право, трудно понять, почему так вышло. То ли ее мама просто как-то не слишком умела демонстрировать свои чувства, то ли дело было в самой Олесе, поскольку ей, в некоторой степени, обделенной и обиженной судьбой девочке, требовалось нечто большее, чем мама могла ей дать… Что из этого больше соответствует истине, понять теперь не удастся уже никогда. Но сам факт остается фактом: Олеське безумно не хватало маминой любви…
Глядя правде в глаза, на самом деле упрекнуть ее маму было не в чем. Она всегда безукоризненно выполняла все самые главные функции образцового родителя. Олеся никогда и ни в чем не испытывала никакой нужды. Ее всегда сытно кормили, - честно говоря, как на убой. Ее хорошо одевали. Те же золотые украшения, например, которые по тем, еще советским, временам достать было совсем не просто, - да и стоили они тогда слишком дорого, чтобы обычные родители покупали их своим детям-подросткам, - у Олеси начали появляться еще лет в четырнадцать. Если это не любовь и не забота, - то как еще тогда можно было все это назвать?..
Но при этом нельзя было не отметить, что мама всегда была безмерно строга со своей дочерью. Она никогда не прощала ей ни малейшего промаха и жестоко наказывала ее не только за реальные провинности, но даже и за нечаянные мысли о них. Шаг вправо, шаг влево, - и за все это следовал моментальный расстрел, без предупреждения, без малейшей надежды на амнистию и без каких бы то ни было отсрочек. И Олеська всю свою жизнь вынуждена была шагать строго по струнке, смертельно боясь хотя бы ненароком оступиться, потому что расплата была неминуемой…
Олеськиного брата, кстати, воспитывали совершенно иначе. И это было довольно странно, потому что они оба росли, вроде бы, в одной и той же семье. Но если чувства к своей старшей дочери мама, по ее же собственным словам, всегда скрывала, чтобы не привлекать ненужного внимания и лишней зависти, то младшего сына она любила напоказ, громко, шумно, с восторженными междометиями, охами и ахами, - так, чтобы в этом не сомневался никто в радиусе нескольких тысяч километров. С самого первого дня мама смотрела на своего долгожданного и такого желанного мальчика сияющими от счастья и умиления глазами, и любой его поступок, даже самый неблаговидный, - даже очевидная низость и подлость, - почему-то все равно неизменно казался ей верхом совершенства, свидетельствующим, в первую очередь, о его некой уникальности и неповторимости.
Олеся, наверное, всегда невольно завидовала своему брату. Ему никогда не приходилось терзаться вопросом, любит его мамочка или же нет?.. Да что тут говорить, - она не просто обожала его, - она его буквально боготворила. Долгие годы вся жизнь их семьи вращалась вокруг этого нового и не слишком скромного солнца, а Олеське оставалось лишь тайком страдать и гадать, почему на нее тепла никогда не хватает…
Мамуля никогда не наказывала своего сына. Ведь он же был идеален во всем!.. Больше того, - никогда на Олесиной памяти она даже не одернула его, не отругала за неподобающее поведение, - даже голос ни разу на него не повысила!.. Хотя, глядя правде в глаза, ангелом он никогда не был. Но мама даже и не пыталась хотя бы объяснить ему, что такое хорошо, а что такое плохо. Она лишь умилялась, глядя на него, и восхищалась всем, что бы он там ни натворил.
И это реально был очень жесткий контраст, потому что Олеське всегда влетало под первое число за все, - и не только за какие-то реальные прегрешения. Мама могла наказать ее, - и причем, очень сурово, - за один только лишь неосторожный взгляд, случайно перехваченный ею и показавшийся ей, например, не слишком ласковым.
В детстве для Олеси было самым большим разочарованием то, что любимая мамочка никогда даже и не пыталась интересоваться ее увлечениями, - не говоря уж о том, чтобы хоть как-то поддерживать их. Наоборот, они ее почему-то всегда очень сильно раздражали. Просто до истерики. И в первую очередь, то, что Олеся чуть ли не с колыбели всегда что-то писала. Вместо хоть какого-то вполне естественного в таких случаях интереса и даже, возможно, гордости, - как это бывает у всех нормальных родителей, - это вполне, кстати, невинное занятие дочери почему-то всегда вызывало у мамы только лишь злость, - причем, зачастую совершенно необоснованную. Она ни разу не поинтересовалась тем, что именно пишет ее дочь, не радовалась этому, не пыталась приободрить и что-то посоветовать, не просила, в конце концов, дать ей почитать что-то из написанного. Напротив, она никогда даже и не пыталась скрывать свое раздражение из-за того, что ее дочь опять валяет дурака, - вместо того, чтобы заняться гораздо более важными, - с точки зрения мамы, разумеется, - делами. В квартире, например, прибраться, или обед приготовить. И постоянно говорила дочери об этом открытым текстом, принижая ее достоинства и напрочь обесценивая все ее способности.
А Олеся, на беду свою, была девочкой очень впечатлительной, неимоверно скромной, и страдала от просто патологической неуверенности в себе и в своих силах. И потребовалось не так уж много времени, чтобы она действительно начала стесняться и даже стыдиться этого своего “неприличного” занятия. Олеся даже честно много раз пыталась перестать писать, но полностью отказаться от этого она так и не смогла. Похоже, это просто было у нее в крови. В ее маленькой непутной головенке постоянно теснились, словно распихивая друг друга, какие-то смутные образы и мысли, и для Олеси всегда самым важным делом на свете было придать им четкую форму и изложить все это на бумаге.
Любой нормальный человек гордился бы такими своими способностями. Но, с легкой руки мамы, Олеся привыкла считать это свое увлечение не только чем-то несерьезным, но даже постыдным. С самого раннего детства у нее отложилось, что это занятие необходимо скрывать от других людей, словно какой-то срам. И Олеся начала очень тщательно прятать ото всех свои тетрадки, - чтобы, не дай Бог, кто-то из окружающих даже случайно не нашел их, не прочитал ее записи и не узнал об этом ее постыдном грехе, достойном лишь осуждения, презрения и насмешек. А на извечный вопрос мамы о том, чем это она там занимается, Олеся всегда очень смущалась и отвечала: “Да так, дурака валяю…”
Однажды, когда Олесе было девять лет, и она училась в третьем классе, с ней произошел один просто жуткий случай, о котором она не в силах была забыть, даже спустя десятилетия.
Вышло так, что Олесина мама всегда была буквально помешана на идеальном порядке в квартире. Поэтому большую часть времени по вечерам - и все выходные напролет - они проводили за уборкой их и без того идеального жилища. А мама, к сожалению, всегда была человеком настроения, и предугадать ее следующий шаг было просто невозможно.
И вот в какой-то не слишком прекрасный день мама вдруг, - ни с того, ни с сего, - пришла к выводу, что Олесе нечем заняться. И потребовала, чтобы она немедленно разобралась в своем письменном столе и выбросила из него весь накопившийся там хлам. А медлительная и нерасторопная Олеся, - вместо того, чтобы, по обыкновению, сразу же броситься выполнять мамино приказание, - почему-то просто пообещала сделать это чуть попозже. Она даже и сама не запомнила, по какой причине поступила тогда так опрометчиво…
Потому что, глядя правде в глаза, это она сглупила так сглупила… Ведь она прекрасно знала свою маму, и должна была, разумеется, понимать, что с ней такие номера не проходят… Все мамины распоряжения, - даже самые нелепые и невразумительные, - должны были исполняться еще за секунду до того, как они были произнесены. А Олеся в тот миг, похоже, как-то слегка забылась и опрометчиво посмела продолжать заниматься чем-то другим…
Да, Олеся заранее знала, что так нельзя, и в тот день случайно совершила роковую ошибку. Но, тем не менее, последующие события оказались для нее шокирующей неожиданностью. Такого она все-таки не могла себе представить, даже зная истеричность и несдержанность своей любимой мамочки…
Уже в следующую секунду после Олеськиного неосторожного ответа мама с криком подскочила к ее письменному столу и с дикими воплями зачем-то начала все из него вышвыривать… Олеся на какое-то мгновение обалдела, растерялась, лишилась дара речи, и лишь беспомощно наблюдала за происходящим… В голове отчаянно билась мысль о том, что ведь она же вовсе не отказывалась выполнять мамино распоряжение; она лишь собиралась сделать это чуть-чуть попозже… К тому же, она прекрасно помнила о том, что на самом деле в столе у нее на тот момент был полный порядок, - ну, разве что пару школьных тетрадок можно было сложить поаккуратнее…
Олеся беспомощно присела на свою кровать, не представляя, что ей делать, и со страхом ожидая, чем же все это может закончиться… Но то, что произошло в дальнейшем, не могло бы ей привидеться даже в самом страшном из ее ночных кошмаров…
У мамы не ушло и десяти минут на то, чтобы вытряхнуть из трех ящиков стола их содержимое, а потом сложить его обратно. Олеся была совершенно права, предполагая, что порядок там был практически идеальный. Да с ее мамой иначе и быть не могло!.. Если что-то и можно было еще сделать, то только лишь уложить все это еще ровнее. И мама, разумеется, не могла этого не видеть. Поэтому на ее вопли о том, что “...Раз ты сама не хочешь прибираться, то я просто сейчас выброшу все то, что посчитаю нужным!..” - Олеся, в принципе, постаралась просто не обращать внимания…
И совершенно напрасно.
Итак, через десять минут мама закончила приборку. Особо лишнего хлама, который можно было бы выбросить, в столе, увы, действительно не оказалось… Но зато, как на грех, мамочке под руку попались пять тонких тетрадок, - тех самых, в которых тупорылая Олеська писала свои “романы”...
Это были почти новенькие, чистенькие, пока еще не исписанные целиком, - даже не измятые еще, - тетрадки, в которых она часами прилежно выводила свои “каракули”... Олеся берегла их, как зеницу ока, тряслась над ними, словно курица над своим яйцом, и имела обыкновение, от греха подальше, прятать их поглубже, на самый низ, под стопку учебников, - возможно, инстинктивно предугадывая как раз подобное развитие событий… И вот именно они, - красивые, аккуратные, никоим образом не выдающие своего “срамного” предназначения, спокойно лежавшие в одном из ящиков и никому не мешавшие, - и оказались тем самым лишним хламом, который ее милая и заботливая мамочка посчитала своим святым долгом тут же
