По возвращении домой чего угодно ожидал Иван Ильич — того, что небо упадёт на землю, что все станут ходить на голове. Так что его нисколько не удивило отсутствие Вахмистровых. Это было вполне предсказуемо. Не считая этого, в остальном всё было так же, как и до ухода. Прохор всё так же валялся на кушетке, только на другом боку. Оставшиеся гости, как будто ничего не замечая, доигрывали партию. Штэйн повеселел, что свидетельствовало о том, что приятели его в проигрыше. Гаврилина, ранее порывавшаяся уехать, хватавшая всех за руки с одним и тем же истерическим вопросом, не видели ли её мужа, теперь приутихла. Всего боялась. Ей было страшно и уезжать, и оставаться. Ни на что не могла решиться, ни к чему была уже не способна. Ходила беззвучной тенью. Только плакала и вздыхала.
Известие о очередной пропаже, о очередной двойной пропаже, и то, что теперь это были муж и жена, не прибавляло пристойности,
— Вахмистровы оба пропали? Одновременно? — переспросил Иван Ильич.
— Оба. Разом, — лицо Настьки, опередившей этой новостью Прохора, кипело эмоциями, но более всего в нём было удовольствия от возможности поделиться сплетней.
— А Гаврилина?
— Пока тут.
— Странно... странно, что она ещё здесь... А Лизавета Антоновна где?
— Чай кушают.
— Приготовь и мне.
Иван Ильич не знал, что делать. Что вообще делают в таких случаях? Бывали ли подобные случаи?
От безысходности пошёл за советом к Прохору, хотя время для этого было не самое подходящее. После дневного сна он всегда вставал сердитым.
— Послушай, Прохор, — начал Иван Ильич, — что ты думаешь обо всём этом?
— А что такое? Я ж ничего... Чего я то? — Прохор от беспокойства надувал щёки и выпучивал глаза. Имея на то веские основания, он подозревал, что истинная цель всех вопросов — выяснить, кто виноват в распитии бутылок. Потому везде виновниками выводил других слуг.
— Господа Тумбовы пропали? Это Епистофан. Ему лишь бы ничего не делать...
— Четвертинкина нет? Так это Епистофан вино подпивал...
— Мясоедов? Да Никита этот, с позволения сказать, Семёныч, что за лакей? Костюм подать не умеет. Только нос задирать и может...
— Гаврилин и Мясоедова? Это всё Афанашка, сучий сын. Таких обормотов ещё поискать. Он и у хозяев своих, небось, ворует...
— А то что и Афанашка пропал? Так это он от ответственности бежал. Не иначе...
Поняв, наконец, бесполезность и бессмысленность этого разговора или попросту устав его вести, Иван Ильич отвернулся и ушёл.
Какое-то время в спину ему неслось.
— А Аксинья, Аксинья то. Кажный второй кусок себе в рот. Даром что кухарка. И Настька хороша. Егозит, егозит. Да тоже, чай, с запазухой. Вор на воре. И кучер тоже...
Иван Ильич поговорил с кухаркой. Та на все вопросы отвечала: «Ни сном, ни духом. День-деньской за готовкой. Моё ли это дело за господами смотреть?» После уже третий раз повторенной одной и той же фразы, Стопов отстал от неё.
Спрашивал Настьку. Девушка смущённо хихикала, отвечала глупо и невпопад. Она думала, что барин «клинья подбивает». Ожидала, что в любую минуту её могут ухватить. О гостях же она ничего интересного не могла сообщить, разве что:
— Барин Гаврилин мужчина видный. И плечами, и ростом выдающийся. И Мясоедов солидный. Живот у них какой. Большой человек, сразу видно. Вахмистров весь такой бравый. По службе с саблей ходит. А Ноздрюхин тот балабол. Обещал бусы. Но ничего не привёз. Тумбовы, конечно, дурни. Зато молоденькие. И Афанашка молоденький. Хоть и тоже дурень, — больше ей сказать было нечего.
Разговор с Лизаветой Антоновной был не менее безрезультатен. Вследствие романтического склада натуры, она везде усматривала любовную драму.
Мясоедов, по её мнению, бежал к любовнице. Гаврилин и Мясоедова, соответственно, были любовниками. И тоже бежали. Вахмистровы? Тоже что-нибудь не без этого. Лизавета Антоновна составляла самые немыслимые любовные треугольники и квадраты. Все состояли в связи друг с другом, если не напрямую то косвенно — через жён и мужей. Потому все и бежали.
Кучер сказал немного. Клялся и божился, что «Христом-Богом, верою-правдою», что служит как может, что, как велено было, экипаж отремонтировать и в исправности держать, так он и делал. А ежели лошадь «раскопытилась» или рессора отлетела, то уж никак не по его вине, потому как он «Христом-Богом, верою-правдою..».
Плюнув на всё и в частности на попытки что-либо исправить, Иван Ильич приналёг на спиртное и выпил несколько больше, чем требуется для повышения настроения. Попробовал забыться сном. Ворочался. То погружался в забытьё, то возвращался к бодрствованию. То засыпал, то просыпался.
Измученный старыми заботами и прибавлением новой, уставший от непривычно долгой ходьбы, разморенный духотой и выпитым, Иван Ильич к полднику спустился мрачнее тучи. Предпринятая прогулка способствовала аппетиту, но есть при этом не было желания. Так что желудок самостоятельно принимал пищу, минуя разум. Только чтобы восполнить силы, но не для услады вкуса.
— Что это у нас любезный Иван Ильич загрустил? — проблеял со своего угла Штэйн, всегда точно угадывавший чужое настроение.
— Что с вами, дражайший Иван Ильич, — вмешался Казимир. Он для каждого имел своё обращение. Лизавета Антоновна была «любезнейшей», Мясоедова «почтеннейшей», Вахмистрова «уважаймейшей», Гаврилина «добрейшей».
— Да нет, я ничего, — невнятно пробормотал Иван Ильич.
— Вы в таком расстройстве. Неужели, наше общество стало вам в тягость?
— Нет. Конечно, нет. Но просто, когда такое происходит. Все эти... такие...
— Эксцессы, — пришёл на помощь Казимир.
— Так ужасно всё это.
— Надо уметь легко ко всему относиться. Многие из тех бед, что стоили людям поседевших волос, расшатанных нервов и шалящих сердец, по прошествии времени воспринимаются не более болезненно, чем комариный укус, — назидал Каземир, — порой лучшим выходом является просто махнуть рукой.
Его влияние оказало своё обычное благотворное воздействие. А совет попал на благодарную почву. «Махнуть рукой» Иван Ильич и так сделал своей главной жизненной философией. Он и махнул рукой, как всегда поступал в сложных ситуациях. «Уж пусть идёт как идёт». Он уже мысленно попрощался и с оставшимися гостями. Ожидая, что и они в любой момент пропадут. Первым, по его прогнозам, должен был исчезнуть Штэйн, как наименее ему симпатичная фигура. Казимир, исходя из того же принципа, был бы последним.
— A propos, Иван Ильич, раз уж мы заговорили о забытьи. Лучшим средством избавления от хандры является совместное развлечение в приятной компании. Не знаю, насколько приятным вы почитаете наше скромное общество, но готов ручаться, что после всего лишь одной партии вы напрочь забудете о всех горестях и заботах.
Последнее, что сейчас хотел бы делать Иван Ильич, это играть в карты.
— Может быть, сейчас не самое подходящее время, — предпринял он слабую попытку отказаться.
— Напротив, дражайший Иван Ильич, вы нас очень обяжете, если согласитесь сыграть вместе с нами. Мы жаждем этого.
— Можно сказать, изнываем от желания, — эхом вторил Штэйн.
— Сыграем, Иван Ильич, всего одну партейку, — у Казимира впервые в голосе прозвучали человеческие нотки — не менторские, не постановочно-актёрские, — одну партию, не больше.
— Одну малюсенькую, — Штэйн почти вплотную прижал указательный палец к большому, настолько крохотным он полагал то одолжение, какое Стопов мог им оказать.
Казимир и Штэйн на пару атаковали Стопова и скоро принудили его к сдаче. Не в первый раз он дал вовлечь себя в дело, которое было ему глубоко безразлично.
Как на заклание поплёлся Иван Ильич к ломберному столу. Ни в какие карты он не хотел играть. Отчаянно не хотел. Особенно с этими людьми. Но почему мысль о игре с ними вдруг стала так неприятна ему? Он сам не мог понять. Казимир — образец любезности и обходительности. Штэйн со своими комическими ужимками и прибаутками был презабавным типом. Савелий Степанович — солидный человек, честь для любого общества. Что же было в них не так, Иван Ильич не мог определённо для себя уяснить. И тем не менее что-то было. Какое-то подспудно зреющее в нём чувство. Сомнение или подозрение.
Казимир с ловкостью маклера тасовал колоду. Пока он перебирал карты, его приятели с обострённым вниманием следили за мельтешащими словно конечности многоножки пальцами. Штэйн от нетерпения дул себе на руки и чуть не подпрыгивал. Савелий Степанович, забыв о своей солидности, заметно волновался.
— Вам первому прикупать, — обратился Казимир к Стопову.
Иван Ильич машинально взял в руки карты, всё ещё не отводя взора с мертвенно бледного лица своего визави.
Он мало беспокоился о игре и ещё меньше о том, чтобы выиграть. Да и шансов на это при сложившемся раскладе у него было немного. Карты ему выпали хуже некуда. Шестёрка и восьмёрка и разномастные валет, дама и туз. Что из этого можно было создать? Сбросил наугад выбранные карты, даже туза.
Штэйн осторожничал и разменял всего одну карту.
Савелий Степанович долго думал прежде чем расстаться с тремя. По его каменному лицу было не определить выгадал он от этого или проиграл.
Казимир с головой погрузился в свои комбинации. Только игра могла увлечь его.
Иван Ильич, больше сосредоточенный на партнёрах, не сразу смог оценить, сколь удачно у него прошёл размен. Он правильно поступил, не пытаясь составить лесенку из разорванных звеньев. Разумным ходом было и не цепляться за туза. Он действовал по наитию. Рискнул, не имея какой-либо конкретной тактики. Риск оправдал себя. На руках у него оказался полновесный фул-хаус. С этим вполне можно было побороться.
— Раскрываемся, — с уверенностью предложил Стопов.
Он не мямлил, не юлил и уже не шёл на поводу у других, в кои-то веки осознав себя хозяином дома.
За блефом у Штэйна скрывалась жалкая пара. У Зарр-Гаджа-Буна был сэт, три девятки. Казимир выдал стрит. К счастью, не по масти. Победа была за Стоповым.
— Надо же. Везение или талант, — удивился Штэйн.
— Повезло, — покровительственно промычал Зарр-Гаджа-Бун.
— Удача ещё не отменяет таланта. Талант в том и состоит, чтобы уметь использовать к своей выгоде сложившиеся обстоятельства, — Казимир и тут не смог отказаться себе в удовольствии поучать других.
Иван Ильич не придал значения собственному выигрышу. Его занимали гости, эти странные невиданные гости. Он переходил глазами от одного к другому, и от второго к третьему. Вспоминал, как они здесь появились. Вспоминал все не находившие объяснения события.
— Вы, — осенило его.
— Разумеется, мы, — с улыбкой кивнул Казимир. И это с его стороны было не столько сомнительной остротой, сколько ответом на осенившую Стопова догадку.
— Это вы, — железным тоном, никогда прежде не выказывая столько уверенности, вынес приговор Иван Ильич. Договаривать не было нужды. Все понимали о чём идет речь.
Казимир перестал улыбаться. Штэйн не хохмил. Что-то напоминающее уважение проскользнуло по непроницаемой физиономии Зарр-Гаджа-Буна, впервые демонстрировавшего подобное выражение.
Стопов наконец-то пристально пригляделся к своим гостям и увидел их истинно. Такими, какими они были, а не казались. Словно пелена спала с его глаз.
Троица сменила свои обличья, сняв привычные маски.
Вот Штэйн. У него на голове совершенно отчётливо обозначились
