Пахомов, или Прыжки пингвина

-Вот смотри, - сказала она, снова наклонилась над журналом и прочитала. – «Житель Австралии, купаясь в океане, был, с его слов, неожиданно атакован и серьёзно ранен трёхметровой голубой акулой, которых местные рыбаки за кровожадный нрав и абсолютную беспощадность метко прозвали «акулами-убийцами». Удивительно, но мужчина вышел победителем из, казалось бы, безнадёжной для него схватки с таким чудовищем. Более того, истекая кровью, он смог завести машину и проехать пятьдесят километров до ближайшей больницы. Причём, приехал не один, а с той самой напавшей на него акулой, также получившей в схватке серьёзные ранения. В настоящее время мужчина чувствует себя нормально, его жизни ничто не угрожает. Чего не скажешь об акуле, которая уже третьи сутки, не приходя в сознание, находится в реанимационном отделении. Австралийская общественность находится в недоумении: так кто же на кого напал, кто кого кусал и кто кого в результате покалечил?»
- Ну и что? – спросил Пахомов.
-Ничего, - пожала она плечами. – Интересно. Живут же люди…
  - Ладно, я пошёл, - сказал он. – Пока.
Она на его слова никак не отреагировала, больше того – начала смотреть в окно. Интересно, что там такого необычного она увидела, что даже не захотела поздравить его с теперь уже окончательным расставанием? Пахомов подозревал, что ничего, а вся её равнодушная неподвижность это всего лишь поза, игра, демонстрация. Дескать, решил уходить – уходи. Скатертью дорога. А он уже устал от этих демонстраций. Уже год как устал.
-Пошёл, - повторил Пахомов. Она, наконец, соизволила повернуть голову (только голову. Всё остальное по-прежнему тупо пялилось туда, в окно).
- А ты знаешь, Пахомов, что пингвины могут подпрыгивать в высоту больше чем на полтора метра? – спросила она. Люба, до того как устроится к ним, на «почтовый ящик», работала лаборанткой в ветеринарной Академии и даже одно время хотела поступать на факультет крупного рогатого скота. Это было тем более удивительно и непонятно, потому что она родилась и всю жизнь прожила в городе, а коров с быками видела только на картинках, по телевизору и в разобранном виде на мясных прилавках в магазине и на рынке. Почему обязательно крупный рогатый, спросил её как-то, ещё в пору расцвета их телесной и духовной близости Пахомов. У меня есть мечта, призналась Люба, я хочу стать дрессировщицей и выступать с коровами и быками в цирке. Бред какой-то, фыркнул тогда Пахомов. Совершенный бред и больные фантазии. Может быть и бред, согласилась она (она всегда и во всём с ним соглашалась, потому что считала его, Пахомова, умным). Но ведь никто никогда не выступал и не выступает в цирке с коровами и быками. Значит, есть шанс оказаться первой. Разве это не стимул? Разве неинтересно? Нет, ответил Пахомов. Не стимул и неинтересно. Даже просто очень глупо. Люба серьёзно и внимательно посмотрела не него, ничего не ответила и молча ушла на кухню варить манную кашу. Она знала, что Пахомов её (кашу, не Любу) терпеть не может, и поэтому варила исключительно в знак принципиального несогласия с его унылым прагматизмом.
- А при чём тут пингвины? – спросил он, моментально раздражаясь и по-школьному смешно прыгая на одной ноге, потому что наступил на развязавшийся шнурок.
- Потому что ты похож на пингвина. Тоже пытаешься прыгать, и даже высоко, а всё равно остаёшься на месте.
- А белые медведи? – спросил Пахомов.
- Что медведи? – растерялась Люба.
- Они прыгают?
- Зачем?
- За тем же, зачем и пингвины. Ведь пингвины зачем-то прыгают. С какой-то целью. Почему бы не прыгать и медведям?
- Дремучий ты Пахомов, человек, - вздохнула Люба. – И вообще, пингвины – на южном полюсе, а белые медведи – на северном.
- То есть, не пересекаются?
- Нет. Только в зоопарке.
- Я, наверно, должен обидеться? – спросил  он.
- Обидься… - согласилась она. – А толку-то…
-Пойду,- сказал Пахомов в третий раз, наклонился, взялся за ручки своей дорожной сумки.
- Счастливо оставаться. Привет пингвинам.

Он вышел на лестничную площадку, брезгливо покосился на шприцы,  валявшиеся на полу и подоконнике между этажами (молодость мира – наркоманы – облюбовали подъезд давно и основательно), спустился вниз пешком (Пахомов боялся лифта, в котором три месяца назад вынужден был провести два часа, застряв между этажами, и ни одна проживающая в подъезде сволочь, ни одна скотина…), пересёк по диагонали квадратно-унылый двор с облезлым «грибком» над детско-пожарной песочницей и вышел на проспект, всегда бесцеремонно-шумный, всегда радостно-грязный, с несущимися туда-сюда сумасшедшими автомашинами, управляемыми (а, может, наоборот, совершенно  неуправляемыми) такими же сумасшедшими водителями. После чего вздохнул, поднял повыше воротник своего некогда дорогого кашимирового ( его иногда, как правило в моменты ясного осознавания своей собственной ничтожности,                с п о д в и г а л о   на такие сумасшедшие покупки) пальто, отчего стал похож на ещё достаточно молодую, но уже по пожилому облезлую ворону, и направился в стороны автобусной остановки. С третьего этажа серого блочного дома вслед ему смотрела невысокая, худая, темноволосая женщина в старомодных очках. Женщине было тридцать пять лет. Её звали Любой, она работала лаборанткой на военном заводе, выпускавшем резиновые части для орудий и танков. С Пахомовым она прожила один год и два месяца, и вот сегодня, наконец, окончательно расстались. Почему? Да нипочему! Просто так. Устали друг от друга. Надоели. А, значит, хватит. Они же, в конце концов, не пингвины, которые прыгай -не прыгай, а с этой льдины никуда не денутся. Тем более, что на другой - то же самое. И на всех остальных - тоже.

Пахомов работал там же, на «почтовом ящике», но только не лаборантом, как Люба, а рангом выше, инженером, одно время даже ведущим. Кого он вёл или вывел, и куда (а, может, откуда) – так для него и осталось глубоко засекреченной военной тайной, но если начальство решило его так назвать, то ладно, чего уж, пусть. Ему всё равно. Да, это было то далёкое молодёжное время, когда он, Пахомов, относился и к своей должности, и к работе вообще, не просто уважительно и трепетно – он без неё не мог существовать как активная биологическая единица. Во всяком случае, так считал он сам, этим своим мнением гордился и этой гордости не скрывал. Инженер-конструктор, да ещё и ведущий, да ещё на «почтовом ящике»- это круче любой самой крутой крутизны! Его бюро (Его! Бюро! Класс!) занималось тогда технологическими разработками совершенно новой модификации ракет «земля – воздух», но об этом строжайше НЕ рекомендовалось не то что говорить – даже думать. Тем более что в самом скором времени правительство планировало в очередной раз «утереть» наших вечных и самых заклятых друзей-империалистов, возглавляемых, конечно же, Соединенными Штатами постоянно грозящей всем подряд Америки. По этой, государственной значимости и важности причине бюро работало без выходных -без проходных, с энтузиазмом и молодым задором куя очередной ракетный щит горячо любимой Родины. Отковав и выковав, они получили неслабые денежные премии, которые дружно пропивали на заводской туристической базе в течение двух весёлых отпускных недель. Наступившее после триумфа лёгкое отупение приняло хроническую форму, во всяком случае, работать с прежним энтузиазмом почему-то решительно расхотелось. И не только ему: некогда дружный коллектив некогда молодых единомышленников постепенно распался на несколько вяло пикировавшихся между собой кучек, каждая из которых по инерции страдала щенячьим высокомерием и непонятным снобизмом. Опять же постепенно кучки развалились на конкретных индивидуумов, а это в считающем себя творческим коллективе вообще караул. Всё правильно, всё закономерно: индивидуализм – не наш метод работы, поэтому никаких новых искромётных идей больше не возникало, да и ну их к шутам, эти идеи. Жизнь идёт, завод пыхтит, зарплата ощутимо не дотягивает до удовлетворения насущных потребностей – на том и остановимся. Богу – богово, снобам – снобово, а ему, Пахомову – пахомово и пофигомово. Диалектика. Ещё бы пить поменьше, тогда будет вообще красота.
Постепенно он втянулся в эти восхитительные в своей необязательности дни среднестатистического российского обывателя. Пахомов работал, ел, пил, спал, ходил в баню и катался на велосипеде – то есть, выполнял все положенные постсоветскому гомо сапиенсу физиологические функции. Однажды он допустил слабость, серьёзно увлёкся супругой начальника отдела, энергичной и современной женщиной, которую тоже звали Люба, по после первого и бурного постельного знакомства чего-то испугался и, трусливо поджав свой интеллигентный хвост, быстренько уполз в сторону. Чем подверг Любу-первую в состояние полного недоумения и насмешливого отношения со стороны его Пахомова, коллег, которым эта самая абсолютно бескомплексная Люба рассказала всё и во всех подробностях, вплоть до того, какой расцветки и какой степени износа были на Пахомове трусы. Интеллигентные люди так, конечно, не поступают, поэтому Пахомов стал панически, до лёгкой истерики, бояться представительниц слабого пола, постоянно ожидая от них, ветреных, самых разнообразных подлянок -  и вот как раз в этот момент на его тернистом жизненном пути появилась она, Люба-вторая. В то время у неё не было ни одной конкретной постельно-мужской кандидатуры, а те, что были, представляли из себя нечто аморфное, зыбкое, постоянно исчезающее из виду и до обидного легко ускользающее из рук. С чего она взяла, что он, Пахомов, от этих «медуз» чем-то кардинально отличается, это была ещё одна загадка её загадочной женской натуры, но факт остаётся фактом – через месяц вялого знакомства они стали жить вместе и первое время на работу ходили, даже взявшись за руки.

Пахомов проехал на автобусе три остановки, вышел на четвёртой и через пару минут очутился в родном заводском общежитии. Несмотря на всю свою «тёплость», у него хватило ума отсюда не выписываться, хотя Люба-вторая и предлагала ему приписку на своей жилплощади, благо принадлежавшая её двухкомнатная квартира, позволяла вполне комфортно уместиться на ней им двоим, не испытывая никаких стеснений по метражу. Он хмуро кивнул сидевшей в стеклянном «стакане» вахтёрше, поднялся на второй этаж, и, пройдя длинным боковым коридором, очутился в своей комнате.
Вечером, вернувшись с работы, он поужинал, уселся в кресло и тупо уставился в «ящик для идиотов». «Ящик» был моднючим, с плоским экраном, семьдесят два сантиметра по диагонали, и был одним из двух шикарных приобретений, которые Пахомов смог себе позволить за последние три года. Второй дорогой вещью был супернавороченный велосипед японско-корейского производства стоимостью двенадцать тысяч, естественно, рублей. На нём Пахомов по выходным совершал иногда дальние и бессмысленные, километров под сорок в один конец, поездки, а иногда ездил целенаправленно, за грибами, в Маливский лес или в богатые груздями перелески на Конев Бор. Впрочем, и первые, «бессмысленные» поездки были не такими уж бессмысленными, потому что время от времени Пахомов начинал серьёзно задумываться о своём здоровье, и тогда же начинал яростно крутить педали,