Наталья Фёдор Иваныча не любила, но замуж за него пошла.
Однако – по порядку…
Жила Наташка, как и полагается, с мамкой и батей в Красиловке, на самом берегу славной меленькой речки Чижик, в которой с детства купалась и сарафаном рыбу-мелюзгу ловила и потом уткам её скармливала. Осенью – зимой, как все, в школу ходила, науки постигала, почти хорошо: в табеле у неё каждую весну четвёрок даже больше выходило.
А потом, это когда Натахе уже двенадцать было, мамка умерла. Грыжа у неё ущемилася – врачи сказали. Пупок-то мамкин давно уже вылез и торчал прямо посреди живота, даже через платье видно было. А тут она подняла ведро с помоями, чтобы поросёнку вынести, ойкнула и осела возле стеночки. Натаха с батей со двора когда пришли, то уже не успели…
Так вот и остались они вдвоём в большом доме своём за высоким забором.
Батя-то у Наташки суровый такой, почти даже грозный. Говорил мало, работал на своём грузовике много. Наталью не хвалил никогда. Но и не ругал тоже. Бровями только косматыми поведёт в её сторону, и она поняла всё – доволен или нет отец.
Друг батин, Фёдор-то Иваныч, приходил к ним на двор каждую субботу. Сначала мужики в бане мылись-парились, потом водку пили. Наталья к их приходу в избу картошку-капусту на стол уже выставляла, а сама в баню шла. Фёдор Иваныч авторемонтником в гараже у бати работал. Отца Натахиного уважал, потому как лет на пять был помоложе.
Потом Наталья выросла и на танцы в клуб по воскресеньям ходить стала. То есть, не одна, конечно. С батей. Одевалась она, прихорашивалась перед треснутым зеркалом, к стенке примазанным, перед которым батя раз в неделю, после бани, брился. Это потом он большое для неё купил и на комод в комнатушке дочериной поставил. Молча.
Вот, значит. Прихорашивалась Наталья и из дому выходила. И по улице к клубу шла. Но небыстро. Оглядывалась всё. Из калитки выходил батя, закуривал, значит, и следом за Натальей к клубу шёл.
Пока дочь скучала в клубе под музыку, прислонясь к стенке, батя на лавочке сидел и курил. Наскучавшись вволю, через час или чуть поболе, она на крыльцо выходила и к дому шла. Батя тогда вставал. Новую папиросу закуривал и опять следом шёл. Заходила Наталья во двор, поднималась на крыльцо, а батя у калитки курил всё. Потом уже, когда свет в дочерином окне гас, он в дом заходил и тоже спать ложился.
Так и жили. Пока Наталье двадцать два не стукнуло.
Вскоре батя и сгорел. Дом их прям рядом с гаражами был. Потому, когда ночью загорелось (кто его знает, отчего!), батя первым на пожар и прибежал. И машину свою из пылавшего, как печка, гаража выгнать хотел. Да не успел… Когда другие прибежали (Фёдор Иваныч тоже), подступиться к гаражу было уже нельзя…
Фёдор Иваныч с похоронами Натахе помог. Всё сделал, и могилу, и оградку, и скамеечку внутри. А после поминок подошёл и так же молча, как батя-покойник, в кулак ей деньги сунул.
Пришёл через два месяца к Наталье, постоял у высокого забора, потом в дом вошёл. Там у порога помялся и кепку в руках помял. Потом сказал только: «Приходи ко мне. Вместе жить будем, стал быть…»
И Натаха пришла. Благо дело, недалеко. Фёдор Иваныч жил на соседней улице.
В свой же дом за высоким забором Наталья Гусевых, свою многодетную родню, пустила, чтоб изба зря нежилая не ветшала.
У Фёдор-то Иваныча дом тоже крепкий и большой был. И тоже за высоким забором. Жил он там один к тому времени. Это потому, что ребятишки его, двойняшки Гришка и Светка, к тому времени после школы умелись в район и там в техникуме учились на одни, почти что, четвёрки.
Жены же у Фёдор Иваныча ещё раньше не стало.
Она красавицей была, вся деревня так считала. И звали её Полина. Она, однако же, требовала, чтобы навеличивали её Аполлинарией, потому что работала продавщицей в местном магазине и губы и ногти каждый день красным красила. Но так как никто в Красиловке запомнить имени такого мудрёного не мог, то звали её запросто Полькой или даже Полушкой. Вот однажды она, накрасив, как всегда, губы яркой помадой, поехала в столицу нашей родины, город-герой, порт пяти морей, где и растворилась, как сахар в чайном стакане, без осадка.
Так и остался Фёдор Иваныч «соломенным вдовцом». Потому и Наталью к себе позвал.
Когда та, с узлом и чемоданом, вошла в его дом, то он, почти как отец прям, пошевелил бровями, взял поклажу из Натальиных рук и понёс всё это добро в светёлку, где стояла кровать с кучей высоких подушек, сверху тюлем принакрытых. Наталья за ним пошла. На пороге остановилась, оглядела своё новое жильё и сказала: «Там, у крыльца, ещё тачка со сковородками…»
Так вот и стали жить вместе. Наталья в светёлке, а Фёдор-то Иваныч за стенкой, в соседней комнатке побольше.
И всё было у них как у людей. Только фёдор Иваныч каждый вечер после работы приносил в дом конфеты и за ужином перед Натальей их выкладывал. А однажды, когда в район ездил (он теперь шоферил вместо Натальиного бати), привёз ей огроменный такой городской букет в золотой бумаге и с ленточками.
Однажды, через год примерно совместной жизни, когда уже улеглись на ночь, каждый в своей комнате, Наталья накинула шаль на плечи и босая, в ночнушке в комнату к Фёдор Иванычу и пришла. Стоит, главно, на пороге и молчит. Он тогда на кровати к стенке подвинулся и полу одеяла откинул…
Вскоре после того ночного происшествия приехали отца проведать из города близнята Гришка со Светкой. Когда за стол сели и по первой выпили, Фёдор Иваныч и говорит детям, глаз на них не поднимая: «Это теперь – ваша мать, значит, новая…» И снова, стало быть, выпили. И дальше жить стали…
Нормально так жили. Дети через несколько лет на лето деду с бабкой внуков привозить стали, как и положено. Потом же, когда умер батя Фёдор Иваныч (старый же, потому и – сердце), одна бабка с детишками управлялась. Одна почему? А как же?
Гришенька со Светочкой детей привезут (у каждого по двое к тому времени народилось), переночуют, а на утро один разговор: «Ладно, мамаша, поеду домой, а то там дел невпроворот…»
Мамаша Наталья не сердится, только как батя и муж покойники, брови супит. Потому что всё понимает, старая ведь – на три с половиной года старше своих Гришеньки со Светочкой…
|