Эдель было сорок лет. В небольшом настенном зеркале отражались её белые худые руки, приглаживающие короткие волосы. Она улыбнулась своему отражению, но улыбка получилась грустной. Время шло слишком быстро, и ей казалось, что юность была совсем давно, а ничего значительного, ничего из того, на что она надеялась, так и не случилось.
— Молодой господин ждёт вас, — послышался голос экономки Марии, которая работала у Эдель уже лет десять.
Эдель вышла в гостиную, напустив на себя весёлый вид; Анжело, стоя спиной к двери, разглядывал висевший в небольшом отдалении от огромного книжного шкафа портрет в интерьере, который видел бесчисленное количество раз; разглядывать его в минуты ожидания давно стало привычкой. На звук шагов он обернулся, и губы его непроизвольно растянулись в ответной, очень милой улыбке, обнажив нежные розовые дёсны и маленькие, идеально белые зубы.
— Вы прекрасны, как и всегда, — сказал он, чуть склонив голову набок. — Чем займёмся сегодня?
Эдель не знала, что ему ответить, и неопределённо повела плечом. Её вдруг пронзила странная боль, которую она ощутила душой, не телом, но вынести которую было едва ли не тяжелее телесной. Она подумала о его возрасте, о двадцати пяти годах, которые в его случае всё ещё были юностью; о выбранной для него родителями невесте (кажется, ей было девятнадцать, и Эдель видела её мельком лишь раз, ей совершенно не хотелось запоминать это лицо); о том, что с первого дня было между ними и чему было так трудно дать название...
Они познакомились, когда Анжело едва исполнилось восемнадцать, и его отец решил, что это подходящий для юноши возраст узнать любовь. Но Анжело был странный и тихий, смотрел на Эдель затравленно, и никто так и не узнал, что и первый, и последующие его визиты к ней так и кончились ничем. Потом, когда он привык к ней, когда прошло два или три года (удивительно, что она не помнила этого в точности), между ними что-то случилось. Было ли это наукой любви, которую, как считали некоторые, должен постичь юноша до вступления в брак, или дело ограничилось почти невинными вещами, так и осталось загадкой. Они сами редко вспоминали об этом. Эдель знала всегда, чем заполнить их совместные дни; посетить органный концерт или выставку, погулять по городу, почитать вслух дома, когда он устраивался на подушках у её ног, а она перебирала пальцами его светлые волосы, которые ради неё он отпустил до плеч.
Эдель любила его безмерно, но в её чувстве было что-то от печальной нежности сестры, бесконечно одинокой, которая готова всю жизнь бестрепетно любить брата, но которая понимает, что однажды он покинет её навсегда, потому что она для него только часть, в то время как он для неё — суть.
— Когда точно состоится ваша помолвка? — спросила Эдель, радуясь, что ей удалось произнести это ровным голосом.
— Через неделю, — Анжело часто заморгал, и его длинные ресницы затрепетали, словно крылья диковинной бабочки. — Перестаньте. Это целых семь дней.
Она закрыла глаза и стала считать, сколько минут содержится в семи днях. Он подошёл ближе, и она ощутила его дыхание где-то у мочки. Он поцеловал её в волосы.
— Что такое семь дней, когда я знаю вас семь лет? — тихо произнесла Эдель. — И почему я должна добровольно отдать все блага, которые на протяжении семи лет были моими? Ваше дыхание, ваша непорочная нежность, заглядывающие в самое сердце светлые глаза, ваши милые маленькие уши, волосы, забавная родинка на щеке, которую я так люблю целовать, пушок над верхней губой в то утро, когда вы забываете побриться... Почему вы должны передарить это кому-то — и позволить другой выучить вас наизусть?
Анжело стал целовать её в губы; она почувствовала, что у него мокрое лицо, и мягко оттолкнула его.
— Я так же стану бывать у вас, — ответил он тоже тихо. — Мы сможем видеться у общих друзей...
— Не говорите глупости, — сказала она с печальным смешком. — Вы не сможете бывать у меня. А я не потерплю вас рядом с собой, зная, что вы отдаёте ей супружеский долг. Это осквернит всё, что было.
Анжело дёрнулся, как от боли.
— Её плоть внушает мне отвращение, — он тяжело опустился в кресло. — Отец думает, я должен плясать от радости, если у неё хорошенькое личико и услужливые манеры. А я вижу, как она мечтает сделать из меня своего раба, как она вся исходит, источая сладострастие, одно только сладострастие, не любовь, пусть примешанную к нему, на это она не способна... После она будет гордиться, сиять от счастья, а я зачахну... Лучше бы отец отправил меня в монастырь, как младшего сына. Да, я всё равно потерял бы вас, но в монастыре я мог бы писать, молиться — и не терпеть такие муки...
Я не должна винить его, думала Эдель, но ей захотелось упрекнуть его в слабости, в нерешительности, в неумении плыть против течения.
— Я так люблю говорить с вами, — сказала она, — слушать вас, но однажды я забуду, как звучит ваш голос. Пойдёмте гулять.
Она знала с самого начала, что он уйдёт, оставляя после себя воспоминания, эфемерные, как сон; безвольный хрупкий юноша, которому следовало родиться в другом месте и в другое время, чтобы никто не мешал его меланхоличному, задумчивому созерцанию...
«Как всё горько и утомительно. Скорее бы это случилось; оттягивать неизбежное делает только больнее... Я не увижу, как он потеряет все черты, которые я так люблю в нём — и которые он принесёт в жертву, неспособный бросить вызов. Я не хочу видеть, как он обмельчает, спустится с небес на землю, станет неотличим от остальных. Когда я впервые заговорила с ним, мне показалось, что он будто светится изнутри — и остальные исчезают в тень, если он рядом...»
— И вы никогда больше не захотите встретиться со мной?
Она остановилась, взяла руку Анжело и поцеловала его ладонь.
— Вы женитесь на ней, а значит, почти умираете, — произнесла она. — О чём здесь говорить? Вы думаете, что можете удержать прошлое, вернуться в него, когда вам будет угодно, но это ложь. Если вы покинете меня, если позволите ей лечь в вашу постель, вы никогда больше не сможете войти в мой дом, целовать мне волосы, говорить глупости и сочинять сонеты. Я не позволю ни себе, ни вам танцевать на пепле всего святого и прекрасного, что нам с вами дано было разделить однажды. Наверное, вы ещё юны, но не настолько, чтобы не понимать этого.
Он обнял Эдель, малодушно подумав, что, если бы они оба умерли в эту самую минуту, это в своеобразной манере разрешило бы всё...
Его помолвку праздновали в воскресенье. Эдель встала поздно, после двенадцати; Мария подала ей завтрак. Эдель завтракала ещё в пижаме, задумчиво поглядывая на свою руку, не знавшую тонких золотых колец, и составляя в мыслях примерный список того, что следовало бы сделать сегодня. Ей хотелось заплакать, хотелось сделать какую-нибудь глупость, например, швырнуть о стену вазочку с яблочным вареньем, стоявшую на подносе, или истерзать ножом дурацкий портрет в интерьере, который он вечно разглядывал... Она потёрла пальцами лоб, печально улыбнувшись самой себе; какие же дурацкие вещи от горя лезут в голову... Как будто, сделай она всё это, ей стало бы легче. Потом она вдруг подумала, что его невесту ещё утром могла сбить машина, и ужаснулась этой неожиданной страшной мысли. Эдель чувствовала себя совсем старой, нелепой и жалкой, потерявшая единственный свет, единственную радость в жизни, которая всегда была временной — и никогда поистине не принадлежала ей.
Она услышала мелкие шаги Марии в коридоре, голоса, громко хлопнула дверь.
— Я просила вас не приходить сегодня, — сказала она усталым смирившимся тоном. — И вообще не приходить.
Она подняла на Анжело глаза. У него был странный взъерошенный вид.
— Пятьдесят человек гостей, — произнёс он весело. — Сказали, что я её опозорил. Но я ведь говорил ей... — он махнул рукой. — Бог с ними со всеми. Родители лишили меня содержания и положенной части наследства, — он нервно рассмеялся, как узник, вырвавшийся на волю и впервые за долгое время увидевший небо. — Эдель, я так измучил вас. Если бы вы только согласились...
— Идите сюда. — Анжело сел на подлокотник её кресла и наклонился к ней. Она поцеловала его куда-то в межбровье, умирая от нежности. — Так и быть, я прощаю вас, несносный нерешительный мальчишка. Теперь нас обоих ещё долго нигде не будут принимать, — она улыбнулась.
— Да, вы правы. Теперь мы свободны. — Он осторожно сполз в кресло, переместил Эдель к себе на колени и заключил драматичным голосом: — Похоже, я истратил нам на кольца свои последние деньги.
