Неслышно, босыми ногами, она прошла по паркету и легла на краешек огромной квадратной кровати, украшенной золочеными шарами, червлеными вензелями и еще какими-то финтифлюшками.
Было около трёх часов утра.
Она прижалась к его плечу горячей своей щекой и тут же задышала ровно и беззвучно, словно набегавшийся за день ребенок.
Под ее телом кровать даже не скрипнула и лишь спящая о другую его руку супруга, проговорила что-то во сне громко и невнятно, перевернулась на бок и вновь в комнате повисла сонная, вязкая тишина.
Сергей осторожно повернулся к жене спиной и положил руку на бедро ночной гостьи. Как обычно, она была совершенно нагая, и ее прохладная кожа на груди и животе поражала своей упругостью и, пожалуй, была слегка суховата, как бывает после частых купаний в солоноватой морской воде.
Она прижалась к его плечу горячей своей щекой и тут же задышала ровно и беззвучно, словно набегавшийся за день ребенок.
Под ее телом кровать даже не скрипнула и лишь спящая о другую его руку супруга, проговорила что-то во сне громко и невнятно, перевернулась на бок и вновь в комнате повисла сонная, вязкая тишина.
Сергей осторожно повернулся к жене спиной и положил руку на бедро ночной гостьи. Как обычно, она была совершенно нагая, и ее прохладная кожа на груди и животе поражала своей упругостью и, пожалуй, была слегка суховата, как бывает после частых купаний в солоноватой морской воде.
Ему казалось, что его загрубевшие пальцы, как это ни странно, чувствовали каждый мельчайший изгиб на ее теле, каждый волосок на ее бедрах и паху, могли сосчитать еле слышный пульс у нее на запястье.
Сегодня она, по всей видимости, не собиралась никуда идти и Сергей, зарывшись лицом в ее, казалось, навсегда пропахшие солнцем и полынью легкие, почти невесомые пряди волос, волной разлившиеся у него на подушке, радостно вслушивался в еле слышное дыхание, в практически неуловимое биение сердца этой столь дорогой и желанной и столь же чужой и непонятной для него женщины.
И как обычно, он приложил все усилия, чтобы как можно дольше, может быть до самого рассвета не спать, чтобы хоть раз при свете дня рассмотреть ее нагую. Всю, от кончиков пальцев на ногах и до копны ее чудных волос цвета старинной бронзы и как обычно, сон незаметно смежил его глаза и ослабил его объятья.
Утром он проснулся от негромкого пения его супруги Ларисы, шуршащей чем-то на кухне и, как всегда в последнее время пение это вызвало в душе Сергея неприятную и необъяснимую волну протеста и обиды.
Сквозь приоткрытую дверь кухни, доносились легкое гудение вытяжки, позвякивание посуды и еле уловимый запах жареной колбасы.
Стол для завтрака был уже практически сервирован (Лариса, несмотря на свою полноту, любила плотно и вкусно покушать), когда Сергей, все еще в пижаме, появился на кухне.
Сквозь приоткрытую дверь кухни, доносились легкое гудение вытяжки, позвякивание посуды и еле уловимый запах жареной колбасы.
Стол для завтрака был уже практически сервирован (Лариса, несмотря на свою полноту, любила плотно и вкусно покушать), когда Сергей, все еще в пижаме, появился на кухне.
— Лариса,
Он попытался придать своему голосу хоть какую-то теплоту и нежность, но визит ночной незнакомки словно подстегивал, будил в нем какие-то скрытые, обычно находящиеся в полудреме злые черты его характера.
Он явно осознавал, что подобное происходит, скорее всего, от пусть не желаемого, пусть подсознательного, но все ж таки сравнения двух этих, столь рачительно отличающихся друг от друга женщин.
Лариса — домашняя, покладистая и чистоплотная, столь основательно и давно изученная, что, уже думая о ней становится скучно и та, нежная, необычная и до странности непонятная...
— Лариса. Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не покупала подобную колбасу? Ты хоть пережарь ее, но соя всегда остается соей. Я что, в конце то концов, мало тебе денег даю, что ты по утрам мне готовишь подобное? И еще....Что-то я тебе хотел сказать... забыл... Ах да: а что если тебе перекраситься? Да решено, сегодня же куплю тебе самую дорогую краску.
Он постоял, морщась, посмотрел на ее полноватую фигуру, дрожащий в обиде подбородок, светло-русые волосы и, повернувшись, вышел из кухни, бросив ей через плечо.
— Я опаздываю. Завтракай без меня.
— Я опаздываю. Завтракай без меня.
...Сергей побрился, освежился дорогим парфюмом, не торопясь оделся и, не прощаясь, вышел из дома, спиной чувствуя обиду Ларисы, разлитую в кондиционерной атмосфере квартиры.
Над Москвой повисли холодные осенние дожди и он было, уже хотел вернуться домой за зонтом, но услужливый консьерж, верткий и худощавый, словно штырь, по-своему истолковав нерешительность жильца, тут же предложил свою помощь.
— Давайте я вас, господин Давыдов, до машинки вашей под зонтиком-то своим доведу. Право же, мне совсем не в тягость. Напротив, я буду только рад...
— Давайте я вас, господин Давыдов, до машинки вашей под зонтиком-то своим доведу. Право же, мне совсем не в тягость. Напротив, я буду только рад...
— Не стоит, Михаил Самуилович, я и так дойду. Не сахарный, не растаю.
Он, не глядя, сунул в руку все еще полусогнутого консьержа купюру и, прикуривая от подобострастно протянутой зажигалки, громким, густо замешанном на презрении шепотом, осведомился.
— И не надоело вам из себя лакея строить? Я же знаю, вы докторскую пишите... Вы образованнее многих из живущих в этом подъезде, так зачем же столько лет вы здесь, под лестницей Ваньку валяете? У вас что, на выезд денег не хватает?
Он, не глядя, сунул в руку все еще полусогнутого консьержа купюру и, прикуривая от подобострастно протянутой зажигалки, громким, густо замешанном на презрении шепотом, осведомился.
— И не надоело вам из себя лакея строить? Я же знаю, вы докторскую пишите... Вы образованнее многих из живущих в этом подъезде, так зачем же столько лет вы здесь, под лестницей Ваньку валяете? У вас что, на выезд денег не хватает?
Хотите, я вам одолжу? И с отдачей торопить не стану, вот увидите. Ну что вы здесь один маетесь? Ведь дети — то ваши, Михаил Самуилович уже год как уехали, да и вы сами давно бы уже могли. Секретность со всех ваших работ, наверняка уже давно сняли и вы вполне уже выездной. А? Ну что же вы молчите?
Консьерж прислонился спиной к двери подъезда, металлической, сияющей новенькими клавишами домофона и снабженной двумя камерами видеонаблюдения, с тоской посмотрел на косые штрихи дождя.
...— Вы правы, Сергей Николаевич и я практически во всем с вами согласен. И в том, что секретность с моих работ и открытий сняли и в том, что я бы мог вместе с детьми уехать на так называемую историческую Родину.
...— Вы правы, Сергей Николаевич и я практически во всем с вами согласен. И в том, что секретность с моих работ и открытий сняли и в том, что я бы мог вместе с детьми уехать на так называемую историческую Родину.
Но скажите мне, молодой человек, а что я там буду делать?
Без этих осенних дождей, без этих, пусть чахлых и заморенных, но все ж таких русских березок возле подъезда, без Никитских ворот, Арбата и Остоженки?
Без Русского языка, криков и нецензурного мата, который я каждый вечер слышу у соседей через стенку.
Родину, господин Давыдов, Родину не унесешь на подошвах своих штиблет, тем более, если они пошиты на фабрике «Скороход». А деньги? Деньги я посылаю детям. Они молодые, им там сейчас, на новом месте они нужнее...
А Ваньку ломать, как вы изволили выразиться, мне как-то по возрасту уже и не пристало. Просто вы мне, Сергей Николаевич чем-то симпатичны. И вы и ваша супруга, Лариса Петровна и ваша гостья...
А Ваньку ломать, как вы изволили выразиться, мне как-то по возрасту уже и не пристало. Просто вы мне, Сергей Николаевич чем-то симпатичны. И вы и ваша супруга, Лариса Петровна и ваша гостья...
Шагнувший было уже под моросящую сырь Давыдов, услышав последнюю фразу расстроенного консьержа, резко повернулся и, нервно вытирая дождевые капли с лица, спросил его чуть слышно и глухо.
— А вы часто ее видите, здесь, в подъезде?
— А вы часто ее видите, здесь, в подъезде?
...— И ее и вас Сергей Николаевич, я довольно часто по ночам вижу, сам за вами двери запираю. Вы с ней очень красивая пара. Меня только удивляет, как, каким образом ваши отлучки по ночам все еще остались незамеченными супругой вашей, Ларисой Петровной? И несколько поражает еще, пожалуй, ваш костюм. Смокинг, котелок, трость... А иногда и фрак.... В наши дни подобное можно увидеть разве только в театре.
Но и вы и она одеты явно не в бутафорское, не в одноразовое, нет. Можно подумать, что вы всегда одеваетесь именно так. С рожденья так сказать...
Хотя...
Консьерж еще раз внимательно осмотрел все еще стоящего прямо под дождем Давыдова, резко повернул и ушел к себе, под лестницу.
Консьерж еще раз внимательно осмотрел все еще стоящего прямо под дождем Давыдова, резко повернул и ушел к себе, под лестницу.
— ...И имя... Вы странным, каким-то несовременным образом обращаетесь к ней.
Только на вы и еще... Вы, когда я видел вас с ней в последний раз
называли ее очень красиво: Натали. Ни Наташа, ни Ната, ни даже Таточка, а именно Натали.
называли ее очень красиво: Натали. Ни Наташа, ни Ната, ни даже Таточка, а именно Натали.
Я бы даже сказал, что вы к ней обращались несколько старомодно и, как мне показалось, с французским прононсом... Вы владеете французским, Сергей Николаевич? Нет? Странно...
Михаил Самуилович еще что-то неразборчиво пробормотал, усаживаясь половчее на потрепанный мягкий стул, в своем закутке и вновь уткнулся в журнал, который читал до появления Давыдова.
...— Котелок, трость...
Недоуменно протянул Сергей и медленно пошел к своей машине, не замечая серых, холодных луж с пузырями и радужной пленкой бензина на их поверхностях.
Михаил Самуилович еще что-то неразборчиво пробормотал, усаживаясь половчее на потрепанный мягкий стул, в своем закутке и вновь уткнулся в журнал, который читал до появления Давыдова.
...— Котелок, трость...
Недоуменно протянул Сергей и медленно пошел к своей машине, не замечая серых, холодных луж с пузырями и радужной пленкой бензина на их поверхностях.
...На следующий же день Лариса разбудила Сергея уже в новом обличье. Темно-бронзовые волосы удачно оттеняли ее лицо, делая его несколько худощавее и привлекательнее. Но в глазах ее, прежде почти всегда смеющихся, появилась какая-то настороженность и тоска старой дворняги.
— Вставай Сереженька, кофе остынет. Опять будешь серчать...
— Вставай Сереженька, кофе остынет. Опять будешь серчать...
Он мельком глянул на нее, подсознательно оценив ее тщательно уложенные волосы, искусно подкрашенные глаза и губы, сквозь силу улыбнулся и, хмыкнув, направился в ванную.
— Тебе идет.
— Тебе идет.
Не вынимая зубной щетки изо рта, пробурчал он, немало не интересуясь, слышит ли она его или нет.
Она услышала и вновь расцвела своим обычным, утренним весельем.
— Спасибо Сереженька, я рада, что тебе нравится. Только меня удивляет, что же ты раньше меня об этом не просил? А я-то, дурочка, сама и не догадывалась.
— Спасибо Сереженька, я рада, что тебе нравится. Только меня удивляет, что же ты раньше меня об этом не просил? А я-то, дурочка, сама и не догадывалась.
Если б ты знал, как приятно в себе что ни будь менять. Тем более, если это тебя забавляет и тебе это нравится.
Она прижалась грудью к его спине, положив ему на плечо подбородок и внимательно посмотрела в зеркало на его и свое отражения.
Давыдов тоже бросил взгляд в зеркало, впервые может быть, отметив для себя, что глаза у Ларисы, как это ни странно, очень умные. Умные и красивые.
— Ладно, Лара,
Дернув плечом, он отстранил ее от себя.
[justify]—
