Мы были совсем молоды. Разговор однажды на кухне:
– И он, представляешь, говорит мне: выходи за меня замуж.
– Да ну?! А ты?
– Говорю ты чё, совсем, что ли? Мне 22, тебе 16, какое там «замуж»? А я, говорит, тебя люблю. И детей твоих усыновлю.
– Ну, конечно – его бы самого кто усыновил!
Тут отец ей и говорит:
– Выходи, у него дольше стоять будет, – попил воды и вышел.
Кухня сначала замерла в молчании, потом затряслась в хохоте!
Через пару лет после того поехала я в Ленинград. Он так назывался тогда. Не помню точно год, месяц, но – лето. Жила у своей хорошей подруги. Добралась до какой-то не слишком далёкой от центра улицы. Позвонила ли в дверь? Или мы по телефону заранее созвонились, и он сразу вышел ко мне? Уже переодетый в «гражданку»? У него были настоящие фирменные джинсы и что-то модное сверху. Футболка, лёгкая курточка. Мы долго ехали на троллейбусе и в трамвае куда-то на край города, или – за край. Зашли в небольшой бар. Заказали что-то выпить. Было скучно и не о чем говорить. Он, помню, куда-то выходил. И это не были «удобства», потому что оные находились сразу при входе. Он ушёл вглубь помещения и вернулся абсолютно таким же, как и до этого был. Коротко взглянула на него: шёл ко мне, улыбаясь, со слегка приподнятыми бровями, что придавало удивлённый вид его миловидному лицу. Он будто бы искал там, в глубине бара, что-то, и не нашёл, хотя и ожидал там найти. Сияющие серые глаза – прекрасные, с сумасшедшинкой.
Пока мы в том баре сидели, я довольно сильно смущалась, хотя была даже слегка старше него. Вот эта его столичная одежда, мода, лоск. Вот эти мои провинциальные одёжки, что именно? Кудри накрутила на плойку, а волосы мои от влажного питерского ветра почти совсем распрямились. Ресницы красила, брови – нет. Помада была в большой моде болгарская, орехового цвета. Мне она, увы, совсем не идёт. Наверное, на мне тогда были мои любимые чёрные вельветовые джинсы и светлый льняной блузон с планкой и накладными карманами на груди, сама его сшила по немецкому журналу. Планка застёгивалась на фирменные пуговицы, которые были для него тяжеловаты, но – фирма, за что и были пришиты между ровными двойными строчками. Шила-то хорошо, что говорить!
От внутренней скованности всё и шло, моё состояние в тот светлый вечер. Мучительное осознание истины: я – не то, что надо. Из-за этих прямых волос, не той косметики, самодельной, не фирменной одежды. Он не увидит во мне ничего, потому что из-за несоответствующего внешнего вида ничего и не разобрать! А может, ничего и не было?
В нём же я видела только шикарный внешний вид: красивую фигуру, милое лицо, фирменный прикид, как стали говорить позднее. А вот было ли за ним что уже тогда – с этим сложно, не знаю, не скажу. Наверное, было: зачатки, ростки будущей личности.
Помню один момент его рассказа об армии:
– Мы с другом там самые умные, как начали всех учить: «Ну ты чё, бык, не врубаешься?!» – и на, на тебе! О-ба! – его жест, означавший удар кулаком, поверг меня в смятение.
Мы выпили свои коктейли, он рассчитался, и мы поехали обратно. Около его «армии» – стройбата попрощались, и он всё же поцеловал в губы коротким поцелуем. Кажется, я должна была ему передать какой-то небольшой презент, да, это были конфеты. После этого мы долго не виделись и не слышались. Он, наверное, тогда женился и там остался. Почему я не помню подробности? Рос сын.
Когда я уехала в Алма-Ату, он мне изредка писал. Примерно за год до моего отъезда одна жизнь для него окончилась, и началась другая. Он разбился на машине и стал инвалидом-колясочником. У меня та перемена в его жизни была связана тоже с Алма-Атой.
Я запомнила всё это потому, что именно в тот день я прилетела из Алма-Аты, чтобы успеть на свадебное торжество, и тут меня настигла эта новость – Роман разбился. Не насмерть, и это радовало. Но лежал, стал неподвижен ниже пояса, и ноги его ничего не чувствовали. Перелом позвоночника. Когда он разбился и его привезли в какую-то местную больницу, то врачи сказали:
– У нас есть другой пациент, а этот в состоянии наркотического опьянения, поэтому пусть ждёт!
И операцию сделали сначала тому пациенту, плановую, к которой его готовили, а уж потом – Роману. Сделали, когда стало, увы, слишком поздно при том виде повреждения, и радикально помочь было уже нельзя. Ох, если бы сначала оперировали Романа! Он бы мог восстановиться и снова ходить на своих ногах. Но увы, не на пользу ему было, то что попал в больницу под кайфом. Мы с Надей пришли к нему в день намечавшейся свадьбы. Он лежал в палате не один, и просил у своей матери, чтобы она добилась какого-то очень сильного обезболивающего укола, кажется, морфина.
– Мама, пойди, скажи, тебе дадут, должны дать, должны разрешить! – плакал он, – Если бы ты вот так лежала и просила меня, да я бы для тебя до главного врача дошёл, до министра дошёл, и мне бы дали! Помоги мне! Пойди, попроси у них!
– Терпи, сынок, ну, что ты? Укол уже был, подожди, скоро подействует.
– Давайте, мы пойдём, кого надо попросить?
– Девочки, не надо, я сама.
Через силу он пожелал счастья молодым, к которым должен был идти на свадьбу – но не смог! Счастья желал он той девочке, которую когда-то чуть было не удочерил! Мы ушли, я – в подавленном, разбитом состоянии. Было очень страшно за него, что он вдруг не выжил бы. Но он тогда выжил. Когда я у него была в больнице в следующий раз, он говорил уже успокоено, философски, чего я от него никак не ожидала:
– И вот Господь говорит: «Полежи, Роман, подумай. Я ведь тебя предупреждал! Хотел тебя остановить. Раз, другой, а на третий – вот, пожалуйста!»
- он ссылался на две аварии, которые уже сделал до этой, их тяжесть шла по нарастающей. Мать только и успевала брать и гасить кредиты на восстановление автомобиля сына…
Так что почти сразу он стал воспринимать этот случай как урок. Ну, и сказал, конечно, слова, которые вызвали у меня какую-то ревность:
- А почему Надя не пришла? В прошлый раз вы ведь с ней приходили.
Мама рассказывает, в какие долги ей пришлось влезть, чтобы рассчитаться сначала за его иномарку, потом за аварию, в которой, мне кажется, пострадало и чужое транспортное средство. Свой разбитый насмерть автомобиль им пришлось, кажется, продать на запчасти, точно я уже не помню, но ремонту он не подлежал.
Я навещала его зимой и в другой больнице, там был знаменитый врач, на него – вся надежда, что он сможет поставить на ноги нашего Романа. Там же познакомилась с его соседом по палате и влюбилась. Нечто странное в той любви было, я до сих пор стыжусь, что меня накрыло так мощно. Не могла я себя пересилить и отказаться! Тогда же в больнице они мне пели и по очереди играли на гитаре. Однажды в то же время к ним пришёл Виталя и принёс электрогитару и к ней какие-то провода. Маленький магнитофон всегда был у них в палате. Они дружно поколдовали над этим всем, и затем Виталя и друг Романа вдвоём, в две гитары – на акустике и электро – сыграли мне песню, которую я не слышала раньше: «Помнишь, девочка?» Новикова.
Они пели, а я плакала, накрашенные ресницы угрожали позором растекающейся туши, которая вот-вот… Чуть ли не… Роман увидел и сказал: - Не плачь, да трахнет он её, трахнет. Там всё хорошо кончается!
И правда, кончилось всё хорошо. Ну, почти. Великий врач дежурил или просто припозднился. Мы с ним буквально двумя словами перекинулись, не более. Как-то пришло печальное известие, что этот врач скончался, было ему за 80 лет. Есть ли встречи на том свете? Если есть, Роман с ним там увидится и скажет своё прости и благодарю. Благодарю за лечение и мудрость, прошу прощения за многочисленные нарушения врачебных предписаний и больничного режима, умудрялись и пить и курить, и на больничной каталке по коридорам носились после отбоя, не скажешь, что больные! Такой резвости, пожалуй, и здоровый позавидует.
А потом я уехала в Алма-Ату. И там долго-долго жила и работала. Роман начал работать на компьютере, набирал тексты, иногда выходил в интернет. И он прислал мне свои стихи. Но мне было не до того тепла, которое там было – не мне. Всё равно была ревность, и я однажды ему всё-всё написала, и впоследствии то письмо со всей своей злостью аж уничтожила. Рассказать ли об этом? Не сейчас.
Он рассказал мне однажды, где и как у него началось увлечение наркотиками. Да, у нас этого не было! А в Ленинграде – было. Познакомился, начал общаться, дали попробовать. Понравилось. Сразу понял – это моё… Объяснили, где и у кого купить. Я спросила его, где это происходило, ведь в армии всё-таки было строго. Я не могла не спросить! До сих пор стыдно, что задала такой интимный вопрос. А он как-то буднично мне ответил, что собирались они на какой-то квартире:
- Я своё приносил и кололся. Все приносили своё.
***
Одна картина встаёт перед моим внутренним взором, и думаю, это случилось перед тем как разбиться: он пришёл к нам, сидели на кухне, была весна, я помню, что училась на инязе. Какой курс – не помню. Я вышла к гостю, по-моему, был какой-то праздник. Гость уже был изрядно нетверёз. Путано и шифрованно объяснял, что если бросил «машинки», то водка разбирает ещё сильнее: честно, ну совсем немного выпил! Какие «машинки» он бросил – я ничего не поняла.
Всё же решили ещё выпить за праздник, это понятно, и закусить было чем, и запивать: как раз была открыта большая банка концентрированного компота из чёрной смородины. Роман начал разливать его по стаканам, сейчас я не понимаю, почему – он? Много пролил на стол, может, смутился, что в чужом доме, и вот так неловко вышло? Что ему при этом показалось, не знаю, но он коротко выматерился, да со всей дури как вмазал по этой растекающейся луже компота раскрытой пятернёй – и брызги во все стороны! Я на миг застыла с кухонной тряпкой, которую уже схватила, чтобы убрать компотную лужу…
Моя новая белая кофточка! И – больно же, блин! Это в накрашенный глаз мне попали брызги кисло-сладкого сока, тёмно-фиолетового, ну что твой DEEPPURPLE! Про «Фиолетово-чёрный» я тогда не слышала, да и был ли он? В общем, Роман увидел, что со мной, ткнул пальцем и пьяно захохотал. Вскочила, даже не выругав его, побежала смывать косметику, стирать кофточку. Обошлось в тот раз без последствий. Я же больше не вернулась в компанию, а его мои домашние вскоре выпроводили на такси. Кажется, он в тот раз не один приходил, но с кем? Я запомнила только его! Какими злыми мне тогда показались его серые глаза.
Когда умер мой папа, то Роман вместе со мной стоял около раскрытой могилы, которую только начали засыпать землёй. Я в потрясении рыдала. Подошла любимица моей матери, которую я
