— Да ты что?! Неужели сама бросила?!
— Не бросила, нет, просто перестала встречаться…
— Ты что — дура?
— Ты ничего не понимаешь…
— Да где уж мне тебя понять, такую мудреную!
— Извини, какая есть…
— Нет, ну ты мне объясни! Как это — в самый, можно сказать, разгар страсти бросить любимого мужика! Как это понять?! Ну, не дура ли?!
— Возможно. Возможно, дура.
Беспечное солнце неосторожно вошло в задымление облаков и заблудилось там среди белых бесплодных форм. Плотный небесный пар легко погасил солнечную улыбку, избавив на некоторое время природу от ее лучезарно-утомительной заботы. Блестящие от натуги деревья во дворе дома враз обмякли и потемнели. Лица подруг покрылись серым загаром, глаза перестали щуриться.
— Послушай, но ведь ты же говорила, что любишь его!
— Говорила… И сейчас скажу…
— Нет, ну тогда точно дура! Слушай, подруга, а ты тут без меня, случайно не того? Всего-то полтора месяца не виделись, а ты чего уже успела начудить!
— Я и сама уж не знаю — того я или не того…
— Тогда нормально объясни, зачем надо было бросать мужика, который тебя любит!
— Я же говорю — не бросала я его! Просто перестали встречаться!
— А это, что ли, не одно и то же?
— Не одно…
— Ну, извини, тогда я, видать, совсем тупая!
Из разморенных сиестой кустов возникла кошка и, не оглядываясь, прошагала через растоптанный песок в сторону подвала, унося на себе два растерянных женских взгляда. С улицы в садик, словно расшалившиеся дети, ворвались громкие звуки, но увидев прижатый к губам палец, сникли.
— Я ведь как тебя увидела, сразу поняла — что-то случилось. Ты только посмотри на себя: худая, бледная, круги под глазами!
— Знаю…
— А раз знаешь, почему не…
— Потому что по-другому нельзя.
— Ну, ты вообще! Кремень! Только искры не летят! Вот высохнешь и будешь, как спичка! Только безголовая! Чем тогда мужиков зажигать будешь?
— Не нужен мне никто…
— Не нужен, не нужен! Еще как нужен!
— Тебе нужен, ты и зажигай…
— Да я бы зажгла, да никак похудеть не могу!
— Тебе не надо, тебе и так хорошо…
— Нет, ну ты подумай — такого мужика бросить! Это же какой дурой надо быть, а?
Выглянуло солнце, но веселее не стало. Солнце улеглось на листьях, на вытоптанной траве, на неопрятной неровности тихого садика и уставилось на взволнованные женские лица. Ползучая змея полуденной жары бесшумно устраивалась на груди у тени, стесняя дыхание и выворачивая слезы. Густая черная трава под деревьями напрасно пыталась обратить на себя внимание опущенных глаз. Воздух был неповоротлив, как сухой язык в пересохшем рту. Где-то далеко по морщинам земли струились прохладные реки.
— Фу-у, жара! Знаешь, а я ведь почти не сомневалась, что у вас ничего не получится!
— Почему?
— Сама знаешь: ты замужем, он женат, дети у вас…
— Да, ты права, так все и оказалось…
— А то ты с самого начала не знала, что все так получится!
— Знала… Только что теперь об этом говорить… Поздно…
— Неужели все так плохо?
— Хуже некуда…
— А он тебе что-нибудь предлагал?
— Предлагал… Разойтись предлагал, а потом пожениться…
— Ну, так и чего тебе еще надо?
— Сначала я так и хотела… А потом решила: нет, нельзя… А теперь и вовсе…
— Чего нельзя-то, чего нельзя? Все можно, если хочется! Тебе что с ним, плохо было?
— Молчи, молчи! Не мучай меня! Не могу я больше об этом!
Весомая белизна необъятной формы перегородила солнцу дорогу и, заслонив его спиной, принялась с ним о чем-то шептаться. Затертая до лысины земля перед скамьей с вдавленными в лысину острыми камнями, окурками, пивными пробками и прочим мелким мусором, безразлично ждала конца разговора, не ожидая облегчения своей участи ни от той стороны, ни от другой, потому что когда солнце скроется и почернеют молочные груди облаков, к ней снова придут люди, заберутся с ногами на скамью и будут там кричать, махать руками, кидать оттуда пробки, окурки и плевать под ноги тем, кто будет приплясывать на них, втаптывая все это в ее лысину и причиняя ей боль.
— Бедная моя дурочка! Как я тебя понимаю! Ну, успокойся, ну, не плачь!
— Не могу! Ты не представляешь, до чего я дошла! Мне иногда хочется… Нет, даже не буду говорить!
— Что? Что? Неужели? Нет, не вздумай, подруга, не вздумай, слышишь! Не смей даже думать об этом! У тебя же сын! Подумай о нем! Я же тебя знаю, ты такая! Да эти мужики, эти уроды ногтя нашего не стоят!
— Он не урод… Это я виновата, я сама…
— Ну, так что же ты? Может, еще не поздно?
— Дело не в этом…
— А в чем же, господи ты боже мой?!
— Как ты не понимаешь! Ведь я чего вдруг испугалась… Ведь что я, дурочка малолетняя, знала до свадьбы? Ничего! Мой-то нынешний старше был меня и опытнее, вот и завладел, как куклой. А я потом привыкла, вроде так и надо, а настоящей-то любви и не знала. А она, как снег на голову… И всё совсем по-другому… Ведь ему от меня не того надо было, чего хотят все мужики! Он меня ЛЮБИЛ, а это совсем другое! Извини, но ты этого не поймешь… Не обижайся, извини…
— Да ладно, чего там…
Небесная гора по-прежнему не отпускала солнце, примеривая его тайком от всех, как золотую пуговицу. Появились первые признаки духоты. Присмиревшая зелень, притушив игру красок, напрягла ауру в попытках угадать, что будет дальше. В застоявшемся воздухе необыкновенная тишина возникла и подступила к дрожащему голосу.
— …А главное, он и вправду на все был готов! Да и я, конечно, тоже… Только я вдруг представила и испугалась — такие жертвы, такие жертвы! Ну, сойдемся мы, а вдруг потом любовь пройдет, и я ему разонравлюсь? А что? Чем я лучше других? Вокруг молодых вон сколько! Возьмет, да и разлюбит! И что тогда? Я ведь не за себя боялась — за него…
— О, господи! Ну что за манера бежать впереди паровоза?! Почему сразу о плохом думать? А если все хорошо будет? Зачем же от своего счастья бежать?
— …И еще я подумала: а сын мой, он чем виноват? А дочь его? Ей за что страдать? Нет, уж лучше я одна страдать буду…
— О, господи! Да кому нужны твои высокие страдания по имени театр! Нет, вы посмотрите на нее: ей такое счастье привалило, а она его не хочет, потому что ей всех жалко! Ну, дуреха! Ну, ладно, ну, хорошо, а он-то сам что?..
— Он… А что он… Он каждый день звонит и говорит, что любит и ждет… Только поздно уже — ведь я уже месяц как…
— Ну и дура ты, подруга, прости господи! Слышать больше ничего не хочу!
— Подожди, ты ведь главного не знаешь…
— Ну, что еще?
— Ведь я после того, как решила расстаться…
— Ну!..
— …После того, как решила…
— Ну! Решила! И что дальше?
— Я…
— Ну?!
— В общем, я, чтобы не передумать…
— О господи! Да рожай уже!
— …С мужем была…
— Что-о?!
— …И уже месяц, как в положении…
— Ой-ё-ёй-ё-ёй-ё-ёй!.. Что же ты наделала, подруга! Что же ты наделала, глупая! Ну, и кто же ты после этого есть?!.
Небесная толстуха размерами с империю заклубилась, потемнела и расползлась на полнеба. Другие облака, упираясь в нее, громоздились, уплотнялись, разрастались, обтекали ее сверху и снизу, пока окончательно не стерли с неба синий цвет. Солнце все же нашло среди них прощальное окно, и туда, словно божий взгляд, скользнул его луч. Он осветил две застывшие женские фигуры, одна из которых прижимала к себе другую, безвольную, поиграл покоробленной краской фасада, зацепился за крышу, но не удержался, скатился с нее и больше не возвращался. К вечеру облака побегут на запад просить у солнца прощения, но оно картинно умрет, оставив на оловянном небе растерянные тучки с подгоревшими боками и тлеющие угли на траурном горизонте. Угли угаснут и станут небом, и тогда милосердная ночь набросит на мир газовую накидку из черного крепа и развесит сушиться облака. С облаков будет капать вода, и тихий дождь, как беззубый старик, будет чавкать за окном всю ночь, а когда под утро небо очистится и обессиленная желтая луна спрячется за крышу соседнего дома, новый жестокий день выпустит страдания на волю.
Где-то на буйную траву упадет первый желтый лист. С горячего берега в реку скатится камень, чтобы провести оставшиеся тысячу лет в холодной скользкой воде. Рухнет состарившееся дерево, придавив собой молодые побеги. Лопнет ледяная аорта и айсберг разрушится на пресные куски. За стальными кораблями железной дверью захлопнется девятый вал. Где-то кто-то предаст и поклянется в любви, будет страдать сам и заставит страдать других, помянет и поздравит, наградит и приговорит, развратит и проклянет. Погаснут чьи-то души, зажгутся новые звезды.
Ибо все, что будет — было, а что было — не будет больше никогда.
