Кате было лет пять, когда баушка вознамерилась простегать ей одеяло. Настоящее. Из овечьей шерсти…
А началось всё с того, что старуха собрала в доме все лоскутки материи, что за долгие годы скопились по углам и узлам «на тряпки»,- как она говорила. Собрала, значит, перестирала, высушила и прогладила. И на столе разложила. Кате стол тогда был по самые глаза. Она вставала на цыпочки, пальчиками бралась за край, а потому видела, как баушка колдовала.
Ни сама старуха, ни тем более Катя не знали тогда, что вот сейчас прямо начнут «творить искусство пэчворка», ибо слово это в ту пору ещё не пересекло границ нашей родины, как и многие слова из нынешних, буйным цветом полыхающие в родном языке. Правда, часто слова эти самые больше похожи на искусственные цветы, которыми у нас принято украшать могилы. Но, решили мы, что ничего страшного в том нет: и из могильных можно слепить что-нибудь «весёленькое».
Но мы же не о могилах и цветах на них, а об одеяле!
Ага… так вот… Разложила баушка лоскутки на большом обеденном столе в комнате и начала сшивать их один с другим. Да не просто так, не бездумно: чтобы рисунок получился. Наверное, тогда Катя и испытала первое эстетическое потрясение, настолько то, что получалось, было захватывающе красивым. И девочка так увлеклась, что даже советы баушке своей давала:
- Баб! Сюда красное нужно… чтобы квадратиком… А потом вон то, с ёлочками, из которого у мамы халат был…
Когда два таких «драгоценных ковра» женщинами были созданы, то бабушка повела Катю на рынок, в самую его дальнюю глубину, где были шёрстные ряды. Пахло там как в зоопарке: зверями и несвободой. Это потому, что желающих продать то, чем поделились звери с человеком, было много, и стояли они друг к другу близко, разложив перед собою то, что совсем ещё недавно украшало спины и тела верблюдов, овец и коз.
Бабушка долго ходила по рядам и Катю за собою за руку таскала, иногда взглядывала на свою внучку-соратницу и говорила:
- Крепко держись, не потеряйся.
А Катя во все глаза смотрела на всю эту невозможную зверскую красоту и задыхалась от счастья и от душного звериного запаха.
- Баб! Давай, эту возьмём, - почти закричала Катя, когда увидела белоснежное верблюжье облако, будто бы только самым низом зацепившееся за прилавок.
- Нет, белую нельзя. Да и верблюжья дорогая очень, - ответствовала старуха.
- А нам какую надо, чтобы в одеяло вошла?..
- На-а-ам… а на-а-ам… серая нужна… Только чтоб светлая…
- Почему, баб, серая-то? – Катя спрашивает.
- А потому, что, когда её раскладываешь, то сразу видно, где больше положила, а где меньше. Правильно разложенная должна быть одного цвета, и чем темнее, тем лучше: одеяло, стало быть, тёплым будет…
Долго они ещё ходили. Катя даже к запаху привыкать стала. И вдруг бабушка остановилась у одного прилавка и начала долго с продавцом разговаривать. А пока они торговались, Катя всё трогала, осторожненько так, мягкие волосики какого-то неведомого ей животного и его жалела. Это потому, что осталось то животное лысым, чтобы у Кати было тёплое одеяло.
Когда сокровище принесли домой, бабушка тут же начала его делать одеялом. Она запихала шерсть в заранее сшитые два больших мешка из марли и принялась их стирать, низко склонившись над ванной, где было много воды и пены. После стирки она разложила шерсть на столе ровным слоем, иногда к ней подходила и перетряхивала. И когда через два дня она высохла, то зоопарком уже не пахла, а пахла шампунем и маминой причёской.
И бабушка начала её чесать специальной такой частой-пречастой гребёнкой с острыми изогнутыми зубчиками, выбирая маленькие щепочки и иной мусор из становившихся всё более и более воздушными волосков.
И снова шерсть лежала. Теперь уже на одном из ковров, которые из лоскутков Катя с бабушкой сшили. А потом бабушка начала ровнять её, где-то забирая клочок, а где-то его добавляя. И Катя смотрела, как то, что ещё совсем недавно было зверем, превращалось в небо.
Катя, несмотря на свой юный возраст, уже однажды летала на самолёте. Это когда они с мамой к папе в тюрьму ездили. И тогда, из окошка самолётного, она видела небо, которое внизу было. Длинные пряди серых облаков были похожи на Катино будущее одеяло: такие же лёгкие, слоистые и мягкие.
Когда же всё стало ровного серого цвета, бабушка положила сверху второй пёстрый коврик из лоскутков и несколько дней аккуратно сшивала края одного с другим. А Катя ей помогала, вставляя нитки в иголку, чтобы бабушка не отвлекалась. Было красиво, но неба уже видно не было, потому что оно осталось внутри, между цветастыми тряпками.
Потом бабушка начала – стегать. Нитки продавливали лоскутный покров. И постепенно ямки, ими образованные, складывались в ещё один диковинный узор, постепенно расползавшийся во весь пёстрый простор. Вот так и родилось Катино одеяло. Лучшее в мире. Самое красивое и самое тёплое, под которым она спала много-много лет. Даже когда уже выросла.
А бабушка гордилась. Гордилась своим одеялом и своею внучкой, которая ей помогала его сотворить, ибо глубоко была убеждена, что «настоящая женщина всё должна уметь делать, чтобы в доме у неё было уютно и тихо, а все эти театры-концерты, книжки-библиотеки только для непутёвых, которые никогда не смогут семью свою завести».
Потом под этим одеялом умирали сначала бабушка, а потом и мама. И обе говорили, что под ним даже умирать как-то легче и не так страшно. Потому что тепло. Ещё мама перед смертью говорила, чтобы Катя обязательно дождалась папу и приняла его, потому что он «хоть и убил, но всё равно человек он хороший, и ему нужно куда-то же вернуться»…
Вот Катя и стала ждать своего папу. Жила. Работала. И ждала…
И дождалась. Папа пришёл вдвоём со своим туберкулёзом. Потому и на два года раньше, чем должен был по закону. И его тоже Катя накрыла бабушкиным своим одеялом, под которым он прожил ещё год. Потом Катя похоронила его там же, где бабушку с мамой. И тоже могилу щедро украсила искусственными цветами, очень похожими на настоящие. Только ничем не пахли эти цветы. И радостно от них никому не было…
… Одеяло порвалось, когда Кате было уже хорошо за сорок. Она даже расплакалась, когда увидела две маленьких дырочки на пёстрой поверхности. Когда же успокоилась, то решила, что состегает новое, ещё лучше прежнего. А потом поняла, что новое-то ей и ни к чему. Зачем ей одной новое-то? Положила заплатки, незаметные совсем (хорошо, что остались клочки от старого маминого халата, который с ёлочками был), и стала жить дальше…
|
