МИСТИФИКАЦИЯ ДОРНА.
Роман в новеллах
«Если окружающая вас реальность приводит
к «выгоранию», смените реальность»
Теофраст Бомба́ст фон Го́генгейм, известный как Парацельс
От Издателя
Записки за авторством доктора Дорна Евгения Сергеевича вызвали у сотрудников нашего издательства нешуточные споры как о самом авторе, так и о событиях, им описываемых. В известной мере такая ажитация коллектива повлияла и значительно повлияла на текущие бизнес-процессы в самом издательстве, не говоря уже о типографии. Одни горячо уверяли, что криминальные сюжеты, равно как и описание мистических случаев, да не в меньшей степени мелодраматических историй, основаны на реальных событиях. В доказательство приводились статьи из Википедии, сообщения в Телеграм-каналах, а некоторые даже готовы были свидетельствовать под присягой, будто бы они сами были очевидцами произошедшего. Самого же автора сторонники этой версии считали реальным участником описываемых им происшествий. Их оппоненты не мнее горячо настаивали на том, что записки - лишь болезненная фантазия человека, который на подобие героя Сервантеса перечитал (требуется уточнение - излишне много читал) беллетристику. Это, по их мнению, привело автора к мнимому осознанию себя человеком второй половины XIX века, а точнее, автор вёл записки от имени некоего земского врача из глухой глубинки дореволюционной России. В качестве аргумента они приводили множество текстовых аллюзий на русскую беллетристику века XIX. Споры вполне могли быть разрешены сопроводительным письмом коллеги автора – господина Девиантова А.П. (письмо мы письмо помещаем в качестве приложения в завершении записок), но оно – письмо лишь подлило масло в огонь, и споры разгорелись пуще прежнего. Чтобы охладить пыл баталий, Издатель решил опубликовать текст записок (не корректируя и не адаптируя стиль к современному восприятию печатного слова), дабы читатель также вовлёкся в обсуждение приведенных толкований или мог предложить свою версию, и тем самым как-то снять напряжение, царящее в нашем коллективе, и понудить сотрудников, наконец-то, заняться исполнением своих прямых обязанностей. Не ставя под сомнение, а тем более не имея намерения навязывать свою точку зрения на описываемые события, Издатель, тем не менее, счёл возможным сопроводить текст некоторыми редакторскими комментариями.
Издательство, г. Н-ск, 2024 (кажется)
ДОРН. ДОКТОР ДОРН.
Знакомо ли вам понятие «выгорание»? А состояние? Состояние, когда ты, словно выпотрошенный карп, лежишь безвольной и бездумной тушкой на разделочном столе и уже не важно, тебя зажарят целиком или предварительно нарежут на куски, нафаршируют или запекут. Приблизительно так себя чувствует врач, отправляясь на дежурство в канун нового года. Ночное дежурство – так себе времяпрепровождение. Во-первых, не спишь. Если спишь, то урывками, а поэтому лучше вообще не спать. Во-вторых, нарушается циркадный ритм, и годам к сорока у тебя гипертония. В-третьих, все болячки у пациентов вылезают наружу. Мнимые и настоящие. Днём ещё они как-то держаться, они как бы под спудом, а вот ночью! Особенно в Новогоднюю ночь! О, Новогодняя ночь в больнице! Кто из больных смог, разъехались по домам к семейным ёлкам. Те, кто остался, сидят по палатам и, как водится, ждут чуда и загадывают желания. Правда, желания у них другого порядка, не такие, как у здоровых – не про ауди с турбо наддувом и не про мужа- олигарха. Нет… «Дедушка Мороз, я весь год вел себя хорошо, пусть не будет повторного инфаркта!» или «Дедушка Мороз, скажи хирургам, чтоб не терзали моё несчастное тело!», «Господи! Спаси и сохрани…»
После обхода делаю перевязки. Вот ещё одна. Кажется, последняя перевязка. Женщина лет пятидесяти. Четыре дня назад - полостная операция. В последние два дня - гектическая температура – верный признак, что где-то зреет гнойник. Из правого подреберья, пробив вялую бледно-желтую кожу, свисает пластиковая трубка, к которой подсоединена «гармошка» - отсос. По дренажу ни капли. Ясное дело – не работает: либо забился, либо стоит не там. Оттого и температура. Палатный врач дренаж не проверил. Теперь это мои «дрова». Промываю, двигаю туда-сюда, - ничего. Кручу трубку и продвигаю её вглубь. Внезапно, словно открыли кран, хлынула кровянистая жидкость. Удалил всякой дряни «кубиков» двести. Промыл. Повезло! И пациенту повезло, и дежурной бригаде – не нужно идти на ревизию. И так у неё всё тело исполосовано. Озноб, бивший бедняжку, словно рукой сняло. Перевязочная медсестра сноровисто обрабатывает кожу вокруг дренажа, накладывает повязку. Спешит, волнуется – на часах чуть меньше получаса до полуночи, в «сестринской» стол накрыт – «селёдка под шубой», «оливье», шампанское греется.
-Настя, - говорю, - иди уже. Утром ещё раз промоем.
-А вы? – вежливо, для очистки совести спрашивает Настя, имея в виду новогоднее застолье и зная, что я не присоединюсь к ним - четырём барышням и докторессе из приёмного покоя, - вскоре уходит. Каталка с больной громыхает по коридору и скрывается в дальней палате. Всё стихает. Иду в ординаторскую. Сотни коллег ходили этим коридором, ходили одним и тем же путём, что и я: операционная, перевязочная, палата и снова – операционная. Иногда прозекторская. Среди мук и грязи – спутниц всякой болезни, - нет-нет, да возникает у некоторых фантазия населить эту «долину невзгод и страданий» выдуманной жизнью, выдуманными персонажами. Хороший способ справиться с «выгоранием». Из осточертевшей реальности шагнуть в другую. Иногда совершается чудо, - фантазия материализуется. Исчезают ночные коридоры, палаты с приглушенным светом ночника, пустые кабинеты. Их место заполняют тени. Тени людей, никогда не существовавших. Их зыбкие фигуры, живущие только в твоём воображении, обретают плоть, чувства и мысли. Вспыхивают в темноте отблески придуманных событий. Вспыхивают и будоражат воображение, и от этой выдумки сердце болит на разрыв, льются подлинные слёзы, и любовь, как и страдание, тоже настоящая, а смерть непременно безжалостна и непременно с дымящейся и пузырящейся кровью. Вхожу в пустую ординаторскую. Полночь – граница меж двух времён, между привычным и неведомым. Овальное зеркало у двери, словно полынья на замёрзшем озере, – в тёмной маслянистой воде мерцает звёздное небо. Вглядываюсь в зыбкую потусторонность. Фант. ом - «по ту сторону жизни» - завораживает, манит, тянет к себе. Там – другой век, давно ушедшая в небытие жизнь. Отступить бы, испугаться, отшатнуться от зеркала! Поздно. Свершилось! За окном мелькнул и пропал белый силуэт старухи; фельдъегерь промчался мимо на почтовых, и позёмка белым облаком взлетела ему во след. Исчезающий в ночи колокольчик отзвенел - «промедлить – честь потерять!»- и затих. За преградой стекла вижу коридор, ряд высоких окон. За окнами больничный двор, заметённый снегом, коновязь, лошадь. На морде серебриться иней, из ноздрей вьются струйки пара, морозный воздухе звенит, и снег скрипит под чьим-то сапогом. Иду по коридору. Я в шубе. Вдруг откуда-то сбоку слышу:
- Заждались вас, Евгений Сергеевич.
Я обернулся на голос:
-Вы мне?
Перед мной сестра милосердия. Именно, именно! Милосердия! Аккуратное серое закрытое под горло платье, белоснежный фартук, на голове косынка с вышитым красным крестом. Миловидное усталое лицо.
-Вы, видно, ночь не спали, сестрица? - спрашиваю.
-Не важно, Евгений Сергеевич. Поспешите, в операционной вас заждались.
-Меня? – переспрашиваю.
-Как? – не понимает сестрица, - вы ведь Дорн?
-Дорн. – киваю, -доктор Дорн.
-Михаил Львович торопит, большая кровопотеря. Состояние критическое.
Мгновенно, словно снежный буран, обрушивается на меня вихрь воспоминаний: мохнатая лошадёнка неспешной рысцой семенит по зимнику. Скрип полозьев на укатанной дороге, тряская рысца, полусонный ямщик. Вокруг, куда ни глянь, заснеженная даль. Я волнуюсь и тороплю возницу.
