На ноуте, растопырившем ломкие, как бритва, створки, наглым пин-апом сочатся Альпы или, допустим, Шварцвальд, словом, местность где теплое мясо снегов прошито готическими сосудами стволов и ветвей. Мужчина и его подруга закутаны в пледы-близнецы, напоминающие – правда, лишь тому, кто видал – мшистую кожу сливочного единорога, вдвоем в спальне они смотрят в циклопское око ноута. Женщина размышляет, сколь славно было бы, кабы жизнь не текла непрерывно, набухая пустой тяжкой мутью, а искусно выкладывалась, будто любовно смонтированное кино, из отборных эпизодов, с тонкими агатовыми ложбинами перебоев. Потом он и она, извиваясь, избавляются от коконов покрывал, и, нагие, принимая с нарочитой важностью академические позы, рассеянно-восхищенно разглядывают в большой и морщинистой книге фигурные стихи прециозных поэтов, сработанные в виде животных или карточных мастей. Мужчине приходит на ум, что определение чистой поэзии, данное беспутным и лучезарным автором «Утопленного кальяна», намекает на что-то весьма далекое, возможно, на атласные часословы и хризопеические компендиумы, отсылает к немыслимым озерам умбры или густого вермильона, уставившим плошки-глаза на сверкающий чернотой Млечный Путь – раскрошенный негатив солнца для подземных планет интуитивного мира – однако этот тающая и нежная, словно табачные кольца, разность меж чисто накопительной совокупностью палок и дырок двоичного кода сухо рассказанного сообщения и суммарным – чувственно-разумным – отпечатком вещи в целом, сама по себе нигде не применяется и подобна, скорее, алгебраическим мнимостям. Комната тем временем пропитывается ясным сумеречным маслом, безыменный город за окном истекает свекольным закатом, полный пронзительных свистков и глухих порыкиваний. Они уже давно лежат друг против друга, и ее глазные радужки, такова, наверное, Земля, видимая из Эмпирея, вливаются в его, диковато-оранжевые. «Мы встретимся. Мы встретимся». Много позже он уходит, в задумчивости забыв оливковые перчатки. |
