кортик
Серенький рассвет вяло стягивает через высокое окно из узкой, как пенал, комнаты, сумрак ночного одиночества. Чуть высвечивает тёмно-синюю стену, зябко серебрившуюся морской волной. Стена у дивана неохватно разрисована морской баталией времён адмирала Нахимова. И сам он, в короткопалой фуражке, через подзорную трубу наблюдает из угла перипетии боя. Во всю потолочную ширь бельмясто выпятился картограф морского планшета. Острые концы звёзд расходятся в углы комнаты, теряясь в предрассветной мгле. Напротив дивана – стена, неожиданно бела и светла: на фоне зябкого морока одиноко застыла в нижнем углу полуголая снегурочка: шапка, кушак да сапожки, под мышкой ёлочка: «И как не колко?»
С дивана, из-под ватного одеяла смотрит на стену человек. Виден нос, полуприкрытые глаза, всклокоченные волосы. Взгляд настороженно скользит по стене, потом обращается на потолок, потом на Адмирала. Из-под усов слышится стон, злое бурчанье: «Мать твою… художник ё…ный, надо ж, как разрисовал… писака». По мере отступления темноты контуры рисунков проявляются чётче, начинает давить красочной густотой. Мужчина скосил глаз на панно морской баталии. В верхнем углу альбатрос разбросал огромные крылья, они как живые трепещут в воздушном потоке, злой, яркий глаз, клюв, кажется, нацелены мужчине прямо в сердце. Он хватается за грудь. Опять ругается: «Руки б у тебя отсохли… и так тошно…» Смотрит на дверь, на стену, та часть стены отдана пустыне. Высокие, раскидистые пальмы, в кружок три льва на песке, у их ног вальяжно и томно вытянулась львица. «Мать твою»,- стонет мужчина, стягивая одеяло до пояса. Шумно дышит, потом, затихнув, слушает, что происходит в коридоре. Шаги, смех, стук входных дверей. Постанывая, протянул руку к стоявшей на широком подоконнике трёхлитровую банку, кривясь небритой щекой, опустил её под одеяло, затих. Через некоторое время, болезненно охая, брезгливо морщась, вытащил, посмотрел на свет, досадливо крякнул, - «Коньячок!» –осторожно поставил у изголовья дивана.
Через некоторое время в дверь постучали. Мужчина обрадовано крикнул: «Заходи!». Причёсываясь, в комнату вошёл высокий, русоволосый офицер в лётном, тёмно синем комбинезоне.
-Ну что, командир?! Лежишь? – поводил носом, -н…да!
-Ну что, н…да!… Спину… - мужчина попытался подвинуться вверх по подушке, - Ой.ой…!
-Да лежи ты. Ну чего спина?
-Не знаю. Прохватило где-то.
-Тебе-то… ну и лежи. Не на службу же.
-Да! Да! Только пос…ть встать не могу. А уж по настоящему, так и вообще караул.
Сергей присел на стул, толсто обвешанный одеждой. Сверху тёмно-синий китель, погоны майора. Засмеялся, - Насчёт покакать! Это да…! Банка тебе не поможет, - воодушевился, - Давай Наташку попросим. У не опыт оё-ей!
Кривясь от боли. Мужчина улыбнулся, - не городи, Серёга! У неё опыт в другом деле. А я уж потерплю. Организм – вещь сложная. Вроде не тянет. – Помолчал, - Серёга!…
-Угу!…
-У вас со вчерашнего ничего не осталось?
Лейтенант встал, осуждающе покачал головой, - Товарищ майор! Олег Иваныч!… - Во-первых, не осталось. А во-вторых, а может и в первых, ты говорил: все! все! завязал!
Олег Иваныч отвёл глаза, - ну, завязал…, а ты полежи вот так! Он дёрнулся. Охнул. Сергей шагнул к нему. Положил руку на бледный, потный лоб, - Эх! Олег Иваныч!…
-Ну что заладил… салажонок! Я своё отмотал!
Серёга поднял руку, - Всё! всё! Молчу! На Вашем месте пока не был. Всё впереди. Осознал, - дурашливо приложил руку к виску, - сейчас на построение, а там покумекаем.
-Кумекай! Столовку проспал?
-Ничего, кумекать буду, и с закуской соображу! – Серёга посмотрел по сторонам. На журнальном столике у кровати лежит толстая книга, - Олег Иваныч! А это что?
-«Капитал»!
-Зачем?
-Сам не знаю. От старых хозяев остался. Взял полистать, оторваться не могу.
Сергей, уже шагнувший к двери, приостановился, - Да чего там интересного? Ячейки, надстройки…
Майор двинул усами, хмыкнул, сморщился. - Не поверишь, лейтенант. Презирал много лет. А вот сподобился открыть, полистать. Я и письмо больше двух страничек никому писать не могу: мыслишки тю-тю, рука устаёт.
-Ну и что? – Серёга озадаченно смотрел на Олега Ивановича, - Я тебе детектив принесу, тоже толстый. И мыслей!… Голова лопнет.
-Э…! Серёга! Да тут, в этой книженции, как в библии: прошлое, настоящее и будущее всех разумных существ на земле прописана.
-Ой Ё товарищ майор! Утрируете Вы! – из-за двери уже бросил, - Больные они, фанатики! Их самих в психушку и труды их туда!
-Сам ты больной! – повысил голос Олег Иваныч, - «Капитал» – настольная книга любого думающего человека.
-Вот-вот… - добродушная рожица выглянула из-за двери. Фуражка лихо съехала на затылок, - прибавочная стоимость… надстройка, базис…
-Там не только это.
-Ага! Понял! Семья – ячейка общества. Замполит всю плешь прогрыз: почему не женюсь? Боеготовность, видишь ли, страдает!
-Эх! Серёга! Молодой ты!…
-И глупый…. Ты всё же, Олег Иваныч, покряхти, может, встанешь? Тело – натура хитрая. Может, сам сбалансируешь до магазина?
-Иди-ка!…
Лейтенант, поправив фуражку, исчез за дверью. Майор лежал, расслабленно откинувшись на подушку. А может и правда, попробовать? «Сбалансируешь»…! Умник! Зашарил под изголовьем. Вытащил продолговатый свёрток. Развернул плюш. В руках его оказался морской кортик. Засверкал золотым цветом орнамент, лязгнули … колечки ножен. Олег надавил на кнопочку, обнажил клинок. Острое, серебристое жало сверкнуло холодом. Он повертел его в одну, другую сторону. «Красив, дружок!» Символ чести и бесчестия!…
…Первый год, в отпуск, он поехал при полном параде. Эх! красавец! Кортик на боку. Шитая фуражка: поля в разлёт. Но и потом в форме наведывался к родным, уже не из желания погусарить, поблистать. Не скопилось из офицерского жалования на приличную цивильную одёжку. Сейчас кое-что есть, кое-что… и не больше. Он побаюкал в руке металл, обхватил ладошкой тяжёлую, в цвет яичного желтка, ручку. Секанул несколько раз воздух. Сморщив лоб, застонал: «Увезу, повешу на ковёр…. Разрешение на провоз надо…, кто его даст, так как же…, прятать под матрас?... Сдам я тебя…, может, кто-то более достойный примет, чести не уронит… твоей, тяжело вздохнул… и… Эх! Кортик!… – лишь символ ты, друже…. Хотя можешь и кровушку пустить. На выпускном, в ресторане отмечали, раздухарился гражданский, мол вы салажня…. Я Чехословакию топтал…, а вы…! Олег встал, руку на кортик только положил… Всё! парня только и видели. А что же теперь?
Сердце ныло, кровь толчками распирала виски: «Неужели мне суждено с ним расстаться? Ведь это же всё! Как-то не по-хорошему…, нет! Не отдам! Чем в чужие руки, лучше под матрас», - бросил лезвие в ножны, завернул в бархотку кортик, сунул под подушку. Полежал немного, попробовал шевельнуться, сморщился от боли, но почувствовал, что встать возможно.
Ойкая и потихоньку матерясь, повернулся лицом вниз. Полежал, уткнувшись носом в подушку, вдыхая горечь пота, впитавшегося от грязных волос. Думал: «Отлежаться бы… Денька бы три…». В поясницу как кол осиновый воткнули, туго заныло. Олег заскулил, начал съезжать с дивана, пытаясь стать на корточки. Удалось, боль поутихла, кол, вроде, подвывернули. «Мать твою…, мать…, - ругнулся майор, - раком поставили…».
Дела у Олега Иваныча шли совсем плохо. Так плохо, что как водкой заливать сознание, лучшего он не находил. Комиссовали его, и теперь ждал Олег приказа Главкома о демобилизации из вооружённых сил. В ноябре лежал в госпитале. В январе попал второй раз. Но если первый раз он кайфовал в лётном отделении, то в январе попал к психам. Корпусок их средь обширного госпитального хозяйства выглядел жалко и одиноко. Низкое серенькое здание с решётками на окнах приткнулось в низинке, в углу парка. Кругом кусты, грязь, у тёмной стены строительный мусор, оставшийся после ремонта. Голое крылечко; асфальтовая дорожка от него выходила на широкую аллею, вдоль которой глыбились кронами и корявыми стволами старые вязы. Крепкий подшёрсток из черёмухи, боярышника и шиповника прикрывал от нескромных взоров неказистое здание.
Выздоравливающие и здоровые прогуливались по парку в свободное от процедур и сна время, степенно и устало сидели на лавочках, вели беседы, не обращая внимания на неказистый провал в зелёной стене. Лишь удивлённо вскидывали брови на появляющиеся иногда оттуда фигуры. Обычно впереди, важно и неприступно шествовала сестра в пальто, в халате, выглядывающем из-под него, за ней в бушлатах, понурив голову и опустив глаза, в руках большие бачки - трое больных. Праздно отдыхающие с интересом следили за группой, а те обречёно шли гуськом, изредка стреляя взглядом по сторонам. Удивление наблюдавших за группой в бушлатах нарастало: лица, хоть и серы, но неожиданно умны и интеллигентны, а взгляд поражал чистотой и ясностью, но ещё больше, глубинной тоской и болью. Утром, в обед и вечером повторялись эти появления из боковой аллеи и поход чуть не до середины госпитального городка. Там находились хозяйственные постройки: кухня, прачечная, столовая, гаражи, котельная. Лица в группе изредка менялись, но непременно являлись перед любопытствующими в матросских, выношенных бушлатах, в тёмных шапках, зимой и летом. Возраста все зрелого, и фигуры прямые и крепкие выдавали принадлежность к кадровикам. Случилось и Олегу примерить суконный, старый бушлат.
После первого посещения госпиталя он знал, что его комиссуют. Вопрос был решён. Лишь волокита - через все инстанции – откладывала окончательный пункт в этом решении – приказ Министра обороны.
Не сдюжил Олег такого известия. Вернувшись в полк, помотался недели две дежурным по гарнизону. И спёкся, набрал хлебалова, набежало друзей. И сам пил, и с ним пили, пока не пропился и не допился до полного онемения и ослепления. Сволокли его друзья в санчасть, слава богу, организм ещё здоровый, и башка не треснула, и мозги не повернулись, очухался. Но на новый год не отпустили, да и отпускать некуда было. Семья далеко, друзья и товарищи, как всегда, до последнего рубля за твой счёт. Лучше б и не вспоминать, что Олег чувствовал тогда. Он лежал на диване в комнате начальника санчасти, прикрывшись одеялом, смотрел Новогодний Огонёк. Приглушил звук, выключил свет. В небольшом кирпичном здании – ни души, и больные, и здоровые, и дежурные – разбежались, у всех нашлось, к кому идти. О многом Олег передумал тогда. Может, плюнуть надо было на гордость, ведь всё равно в дерьме по самые уши. Так нет же…, не дождётесь! Не поклонюсь! Не поклонился…, до утра пролежал на диване, изредка смаргивая злую, обидную слезу.
К обеду приползли и больные, и медперсонал, с охами, вздохами, с опухшими мордами. Выписали майора и сразу на суд офицерской чести.
Стоял Олег сейчас на коленях, уткнувшись лицом в диван, нюхал извоженное потным телом покрывало, и так ему было обидно. И так тяжко…. Видишь ли, пить он не умеет, а они умеют…! Надо сказать, ничего плохого в свой адрес не услышал на собрании. Да в общем это и не нужно было, ребята искренне переживали, понимая, что спектакль весь этот для сбора документации по вынесению решения о выведении Сарина из состава вооружённых сил. Партбилет он положил, теперь вот это пустое судилище. Смотрел Олег в зал и видел лишь тоску, стыд и
