«Мы, русские, теперь в огромном большинстве своём, всем существом своим
сознаём и чувствуем, что всё государственное устройство есть нечто
враждебное, отвратительное и ни на что не нужное»
Л.Н. Толстой
Иван Григорьевич Судейников половину из своих пятидесяти восьми лет отдал службе. Последние десять лет бессменно пробыл городским головой маленького, но отнюдь не захолустного городка. Выглядел он и чувствовал себя бодро. Небольшое брюшко не сильно его отягощало. Только печень предательски доставляла ему беспокойства. Его разум, заострённый на служебную деятельность, работал как точный механизм. Память у Ивана Григорьевича была развита превосходно. До полусотни дел он мог одновременно держать в своей голове. Бывало, ему только имя назовут кого-нибудь из просителей или жалобщиков, обращавшихся когда-либо, даже и в отдалённом прошлом, как он сразу же без бумаги вспоминал суть обращения. Людской поток к Ивану Григорьевичу никогда не иссякал. И он не только по службе всех пытался удовлетворить — сколько это позволительно и возможно, но и на личное участие не скупился. В среде благотворителей его имя было одно из самых известных и уважаемых в городе. Иван Григорьевич одаривал не только заведения и учреждения гуманитарной и просветительской направленности, но и безвозмездно ссужал деньгами нуждающихся. Несколько когда-то бедных семей поднялись благодаря ему. Однако об этой части его общественной жизни широким кругам известно не было. Иван Григорьевич не афишировал своих благодеяний, даже скрывал. Не из какой-то неуместной стыдливости, а строго исходя из заповеданного Спасителем. «Пусть левая рука не знает, что делает правая».
Зачитавшись, он не сразу заметил посетителя. Молодой человек, худой и болезненно бледный, по виду был нездоров и, вероятно, чувствовал себя нехорошо. Он как будто не спешил с просьбой, а лишь угрюмо пялился себе под ноги.
— Ну что же вы, молодой человек. Не робейте. А то у меня дел ещё по горло, — отечески попытался подбордить его Иван Григорьевич, — Ну-с, что у вас? По какому вопросу?
Проговорив обычную чиновничью формулу, вернулся к документу. Он умел загружать свой ум одновременно несколькими видами деятельности, так чтобы одно не мешало другому.
Молодой человек что-то задёргался, засуетился. Иван Григорьевич отчётливо всё это расслышал. Услышал он и его истеричный нервный возглас.
— Опричник! Палач! — голос, видимо, только недавно огрубел. Ещё оставались в нём ребячьи нотки.
Когда Иван Григорьевич поднял удивлённо свои глаза, было уже поздно, чтобы сделать что-либо. Ни позвать, ни заслониться он не успел. «Посетитель» в упор выпустил несколько пуль из револьвера.
Какой-то юнец, в жизни ничего не совершивший, убил старого добрейшего чиновника. Когда ворвались, он успел застрелиться. Лично к Судейникову убийца не испытывал никаких неприязненных чувств. Он ненавидел его за должность, за социальное положение. Оправдывал себя тем, что убивает не человека, а устраняет испорченный механизм плохо работающей машины. Так учили его политические проповедники. «Чиновники, полицейские — не люди, а тупые скоты, механизмы. Их убить — не грех, а даже благо». Это нужно «для дела», для построения нового общества, для справедливости нужно пойти на несправедливость. Царя им было не достать. Довольствовались Его верными слугами. Во всех областях, на всех службах. Убивали губернаторов, министров, чиновников, следователей, судейских чинов, полицейских, городовых, жандармов, армейских офицеров. Всех.
Какой-то комитет какой-то партии приговорил Ивана Григорьевича Судейникова к смерти за то, что он не пожелал принять меры к наказанию полицейского, санкционировавшего разгон мирно-агрессивной студенческой демонстрации, где помимо требований новых прав и свобод, призывали к истреблению самодержавия и прямому убийству Царя. Та же самая «общественность», что восхищалась благотворительными начинаниями, требовала осудить этот «акт беззакония и полицейского произвола». Судейников отказался. «Общественность» осудила его самого. Для местного ИК местной партии это стало достаточным поводом для казни. Неважно, что у приговорённого ими, было семеро детей и больная жена. Неважно, что за тридцатилетнюю свою службу, он не взял и не дал ни одной взятки, никому не нагрубил и беспричинно не отказал. Неважно, что за десять лет на посту городского головы он каждый день уходил на час-два позже, из-за нескончаемых просителей. Всё это было неважно для членов партии, пекущихся, судя по их программе, о общественном благе и всеобщем счастье. Судейников был чиновник, «сатрап», «царский прислужник». Комитет из озлобленных и неприкаянных приговорил. А мальчишка исполнил этот приговор. В жизни ничего путного не совершил и первым своим активным действием содеял тяжкий грех. Он не был студентом. Ни одного дня не работал, нигде не служил. Хотел жертвенности, подвига, но труда сторонился. Добровольный и безвольный палач был одним из многих, одним из легиона подобных ему.
