Еды он не нашёл.
Он достал из аптечки и распаковал спасательное одеяло. На узком пространстве ему стоило большого труда подсунуть под себя невесомую фольгу и плотно закутаться, чтобы не сквозило. Затем он высунул из одеяла руку и нашарил на бронежилете «поилку» – флягу в виде рюкзака на спине со шлангом – и сделал несколько жадных глотков. Как он не хотел пить, он заставил себя остановиться, потому что воды осталось мало и нужно было её экономить. Он повертел головой в надежде обнаружить питьевую воду. Но посередине ямы растеклась лишь мутная лужа с жижей, грязно-розовой от крови солдата.
Он согрелся и, пока боль не вернулась, решил поспать.
Он проснулся посреди ночи озябший и больной. Спина и ноги ныли. Черные краски ямы и неба слились. Дул холодный ветер. Из черноты на лицо падали первые снежинки. Затем снег повалил большими влажными хлопьями. Сначала они таяли, едва коснувшись земли, но снег валил все гуще и гуще, и скоро лицо Реброва вымокло.
Он прислушался к полной тишине и прикинул, что сейчас должно быть что-нибудь между часом ночи и тремя часами утра. В это время, по его наблюдениям, стрельба обычно прекращалась. Он нашарил в темноте фонарик и под одеялом посмотрел на часы. Так и есть – начало третьего. Он снова заснул. Но теперь солдат просыпался от боли и пытался найти такое положение, чтобы поясница и ноги не ныли. Когда он окончательно очнулся от сна, над головой зияла всё та же серая дыра без солнца.
За ним никто не пришёл. Значит, не смогли, – подумал солдат. Ничего! Придут! Он не допускал мысли, что товарищи могли его бросить. Потому что он тоже пришёл бы за ними. Хотя бы узнать, живы ли они. Мысль о смерти встряхнула его. Страх говорит лишь о том, что он жив и не сдался. И вместо того, чтобы хоронить себя заживо, он решил сделать то, что должен был сделать, когда шёл сюда.
Но прежде всего, следуя выработанной привычке, он достал влажные салфетки и тщательно вытер ими лицо, шею и руки.
Где-то далеко снова началась автоматная стрельба и послышалась артиллерийская канонада. Бои здесь не утихали ни на день. Ребров почувствовал голод. Он не ел третьи сутки. Голод становился сильнее боли. Солдат старался не думать об этом. Он выпутался из одеяла и, превозмогая муки от малейшего движения, достал и положил в карман блокнот и ручку. Затем вынул из рюкзака трубу разведчика с четырёхкратным увеличением и отдышался. Труба досталась ему по случаю, и он бережно хранил её. Теперь такие трубы – редкость. Компактную, с острым наконечником, её можно было просунуть в любую щель и наблюдать за противником. Некогда он покрыл трубку специальной краской, чтобы она не бликовала на солнце, и чтобы снайпер не заметил её. Труба не раз выручала его и его товарищей. Особенно в городе, во время уличных боёв.
Вздохнув, солдат с сожалением вколол в бедро остатки промедола и подождал, когда боль отпустит. Для начала, чтобы не лежать в смраде, он достал из чехла остро заточенную лопатку и на четвереньках в обход лужи пополз к завалу. Закончив санитарные процедуры, он вернулся, кое-как приспособил трубку за пазуху и, опираясь, как на костыли, на запасные доски, которые он натаскал накануне, с огромным трудом поднялся на ноги и постоял так, уткнувшись лбом в земляную стену и переводя дыхание.
Для устойчивости он упёр одну доску в живот, а другую под зад и, вытащив трубу из-за пазухи, поднял её над головой. Как он не тянулся, верхняя призма не доставала до края ямы. Солдат терпеливо запихнул трубу за пазуху, сполз на четвереньки, уложил еще две доски одна на другую и на трясущихся ногах взгромоздился на них. Ему удалось подпереть себя сзади и спереди и вытянуть перископ на нужную длину. Он обвёл взглядом полкруга пространства, в котором остался один. В километре, куда доставал обзор трубы, простиралась выжженная степь, местами припорошенная снегом, и черные сгоревшие перелески. Война угнетала Реброва своим бесстрастным спокойствием и неумолимой силой. Он мог сейчас лежать мертвым посреди необъятного простора, под серым равнодушным небом, а жизнь шла бы своим чередом. И уже сегодня его товарищи вспоминали бы его как одного из многих, кто повстречался им на дорогах войны. И лишь отец и мать, да старшая сестра с племянницей горевали бы о нём. Но больше всего Реброва испугало, что он так и не узнал бы, чем всё закончится. Не узнал бы, не напрасна ли была его смерть.
Он испугался этой мысли, потому, что ничего не кончилось. От страха, но больше от слабости, он задрожал всем телом, словно в лихорадке, и передняя доска упала. Это заставило солдата опомниться. Он пересилил страх, собрался с духом и прильнул к трубе.
Сзади, ближе к нашим позициям, торчала полуразбитая бетонная плита. Солдат запомнил её, когда шёл в бой. Она возвышалась на уровне его роста. Впереди, с краю дороги, ржавели подбитые вражеский танк и машина пехоты. Он примерно знал их высоту. Точное расстояние до ближайшего дома Ребров определить не мог. Дом стоял углом к дороге, и солдат прикинул высоту до конька крыши. Он проборматывал тысячные радиан, чтобы лучше запомнить цифры. Боли в ногах он не чувствовал, но холодный пот заливал глаза. Голова закружилась и чтобы при обмороке не забыть цифры, он уронил трубу и, цепляясь пальцами за комья земли, сполз по стене и, прислонившись к ней спиной, записал в блокнот цифры промеров углов и дальности, а так же дату, когда оказался в яме. Передохнув, он укажет ориентиры и составит план. Рассчитает расстояние.
Даже если ему не выбраться из ямы, тем, кто придет следом, пригодятся его записи, чтобы победить и отомстить за него. Если бы он думал иначе, тогда всё, что он делал, не имело бы смысла, и оставалось бы только лечь на снег и умереть. А умирать он не хотел. Из упрямства. Чтобы враг, если так случиться, наткнувшись на его тело, не прошёл мимо с чувством превосходства и удовлетворения, что противник слабее.
Он снова почувствовал ноющую боль в спине и ногах и поскорее уложил доски на место, чтобы устроиться на ночлег. Достал аккумулятор и поставил рабочий смартфон в специальном чехле на подзарядку. В телефоне он держал только карты и, когда мог, снимал местность, чтобы потом скинуть товарищам. Грохотало совсем близко, так что вздрагивала земля и крупные комья сыпались на солдата. Но под этот грохот ему лучше дремалось, потому что в такие минуты он представлял, как наши неумолимо разматывают противника и двигаются вперёд, и, значит, его скоро найдут.
Он постарался уснуть, чтобы не думать о жажде и голоде, мучивших его сильнее, чем боль в ногах и в пояснице. Вода во фляге закончилась. Ему снилось, что рядом струиться родник, и, просыпаясь, он тревожно озирался в надежде, что просмотрел источник и теперь нужно только дождаться утра, чтобы найти воду.
Ночью снова пошёл снег. Снег сменился холодным дождём. Здесь, на юге, зимы были тёплые. Ребров выбрался из одеяла и, превозмогая боль, растянул золотистую фольгу поверх лужи так, чтобы в середине образовалось углубление. Он боялся, что дрон в небе или враг, проходя мимо, заметит блестящую поверхность одеяла и найдет солдата раньше, чем его найдут свои. Но жажда была сильнее страха. В темноте ему мерещилось, что дождевой воды натекло достаточно, чтобы напиться. Но он терпел и ждал утра, чтобы неосторожным движением не расплескать воду. От усталости и слабости он делал всё медленно и неуклюже. Без одеяла у солдата от холода не попадал зуб на зуб. Он терпел.
К рассвету посреди фольги натекла лужа. На четвереньках солдат подполз к краю лужи, лёг и принялся жадно втягивать воду губами. Но воды оказалось мало. Просачивалась она сквозь ткань или где-то вытекала, он не знал. Солдат стянул одеяло и увидел, что под одеялом за ночь растеклась другая лужа. Теперь вода не казалась ему мутной и грязной, как прежде. Он достал из аптечки последний тампон. Намочил его и выжал в пустую консервную банку. Он все делал очень медленно, превозмогая боль. Когда консервная банка наполнилась такой же мутной и грязной водой, как в луже, солдат с отвращением сделал глоток. Его тут же стошнило. Но он заставил себя допить воду. А потом долго лежал с закрытыми глазами и слушал, как где-то грохочет канонада.
Отлежавшись, он на четвереньках пополз к завалу искать пищу. Но ничего там не нашёл, кроме мусора и разбитых брёвен. Он еще раз проверил три пустых банки от консервов, уверенный, что в одной из них накануне заметил пищу. Он понимал, что теряет самообладание и поступает глупо, обшаривая жестянки, но ничего не мог поделать с собой. Нестерпимо хотелось есть, и чувство голода заглушало боль во всём теле.
Тем не менее, он вытер салфетками грязь с ладоней и сделал запись в блокноте, чтобы не потерять счет времени. И обнаружил, что он в яме уже пятый день. Если бы его товарищи знали, что он жив, они бы давно за ним вернулись. А раз их нет, значит, они считают его мертвым. И, похоже, надежды на спасение нет. Теперь он подумал об этом равнодушно, как думают о несправедливости, с которой ничего не поделаешь.
Ночью ему снилось, что он в сухом блиндаже, куда с кухни принесли много горячей пищи. Он просыпался и думал, что когда за ним придут ребята, он первым делом съест все пайки, что у них были, а в бой будет теперь брать с собой всегда много еды.
Самым тяжелым для него оказался седьмой день. У него начался жар. Солдат разжевал две таблетки аспирина. Кишки сводило от голода, как при жестоком поносе. Язык распух и словно стал сухим, а во рту появился горький привкус. Одноразовое одеяло порвалось в нескольких местах и больше не грело. Лёжа на спине, солдат включил режим съемки в телефоне, чтобы рассказать, как он оказался в яме. Рассказать, что он не трус, что он был ранен и не смог выбраться наружу.
[justify]Он не узнал на экране своё заросшее густой грязной щетиной, измученное лицо с горящими от голода глазами. Он снял круговую панораму ямы, перебитые ноги в грязных в земле носках, сообщил, что боится представить, что у него с поясницей, и попрощался с родителями и сестрой. Он попросил у них прощения. Он попросил прощения у Бога. Он пытался говорить с иронией, чтобы не показать свой страх. Но улыбаться не получалось. Дурное предчувствие,
