БЕССМЕРТНЫЙ ВЗВОД
Рассказ из сборника - БАЙКИ ДЕДУШКИ ПИМЕНА
Недавно помер народный управитель одной маленькой иноземной страны.
Невзрачный человечек – пухлый, мордатый, и на коротких ногах – а весь его народ скорбел по нему со слезами да воем; и даже противники, казалось враги - но тоже признали себя побеждёнными его собственной смертью.
Он здорово помог бедным людям: построил в лачужных районах своей нищей странушки детские сады и начальные школы, обратил в народное достояние природные недра. А главное – он изгнал холуёв-подлипал из начальственных кабинетов, заменив их верующими соратниками.
На его скромных похоронах рыдали миллионы людей: простецких мужиков и баб, с заплатами на штанах да юбках. А банкиры, промышленники, олигархи, и прочие зубастые крокодилы страшно завидовали - что сами так не умеют плакать, и по ним никто не заплачет.
Вот как бывает: крупному человечку сделаешь большое добро, а он потом и не вспомнит его за мелочью. Зато маленький человек за крохотное добришко будет век благодарен, будто святого узрел. Насколько всё же простые люди сердечнее, чем вся великосветская срань.
Дядька Зиновий сидел в гостях у дедушки Пимена, и болтал с ним за политику.
Сидеть – это совсем не то слово, которым можно выразить отношение Зямы к дружескому сору. С недругами-врагами он ещё так-сяк: может и промолчать, если видит перед собой упрямого дурака, не надеясь его перебдеть. Но вот родненькому дружку он победы никогда не прощает: и спорит с ним до той самой поры, пока старый Пимен не достанет из воображаемой кобуры свой призрачный револьвер – сдавайся, Зяма!
Вот и теперь дядька смело носился по полю битвы в крохотной хатёнке: то стреляя как из пулемёта очередями кипящих слов, а то дуплясь залпами своих пушечных огневых очей:
- Пимен – да как же ты их равняешь в один ранжир?! Ведь раньше у нас на управлении государством был обрюзглый пьяница, трус и лентяй, похеривший свой народ в болоте водочного угара! Мы едва не утонули – а нынешний правитель нас спас, вытянул за уши.
- Хе, Зямушка, - хитро кхекнул старик, и глянул на дружка исподлобья. – Я ведь нынешнего не ругаю, а порицаю всего лишь. Конечно, он много добра сделал людям – но мог же сотворить вдвое, а то и впятеро больше. Народ оказал ему высокое уважение, выбрал на Кремль, посадил на самую красную звезду – и понадеялся, будто бы наша русская жизнь красивше начнётся.
- А что? Ты хочешь сказать – не началась? – Зиновий упёр свои сильные руки в бока, и стал над дедом словно прачка над тазом, собираясь выстирать его душу от налипшей грязи сомнений, неверия.
Старик потёр меж пальцами дряблую шею; вздохнул. Ему не хотелось дружка обижать, а себя ещё пуще.
- Зямушка, милый: я всё твоё осознаю. Што пенсии и зарплаты растут, и магазины наполнены доверху. Но вот гляжу я в телевизер, кой вы мне подарили всей бригадкой – спасибо вам нижайше – и видю на заседаниях кремля такие опухшие ряхи, что мне самому за них стыдно становится. Хоть я столько не ем и не пью.
- Дед, да ведь это всё у людей не от водки, а потому что мы жить лучше стали! – Зиновий даже схватился за голову, не зная как ещё вразумить дорогова товарища.
- А лучше ли, милый? – в ответ на возмущения воздуха стариковский голос был тих и приятен, он будто бы убаюкивал дядькину ярость. – Вон у нас в посёлке открыли ларёк с шупурмой, и с раннего утра теперь люди стекаются к этой заморской невидали. А зря – потому как от сдобных лепёшек с наваристым мясом у всех баб и мужиков здорово разрастаются телеса.
- И что теперь – запретить людям радости жизни? Пусть опять заворачиваются в голодную простыню нищих пятилеток и ползут на кладбище коммунизма?!
Зяма понимал, что проигрывает мудрому деду, который шпынял его душу своими личными переживаньями, а не газетными цитатами. Родное сердце болело у старика, а не общественное мнение как у Зиновия. Поэтому дядька и старался добрать себе аргументов криком, яростным ражем.
- Не ори, миленький, у меня уши вянут. – Пимен и вправду поковырялся пальцем где-то в густых волосьях, словно бы выбивая из ушей словесные затычки. – Ты мой коммунизм не трогай, а то я могу за него кадык вырвать. – Его крючковатые лапы крепко сцепили худые коленки, и чуть подрагивали от волнения. – В нём, голодном да холодном, душа была – сытнейшее питание для человечьего сердца. А ныноче в людях мало души: одни набивают карманы нефтью да газом, другие трамбуют желудки своей шупурмой; а третьи, сродни нашему Янке, гоняют по миру для удовольствия плоти.
- Родненький мой - я не понимаю, чего ты от меня хочешь? Как я могу унять твою боль? Откуда она? -
Зиновий и вправду почти бесился. Ему нравилась сегодняшняя жизнь – сытая да зарплатная, в отличие от прошлого голодомора, которым он сначала почитал коммунизм, а за ним демократию. Его устраивали и нынешние властители: да, воруют немерено – но ведь и в казне после них остаётся много, на школы и детские сады, на пенсии старикам и оклады рабочим. Значит, страна развивается куда надо – раз у серых начальственных крыс да мышей появились в ней огромные закрома, в виде золотых трёхэтажных нор с золочёными корками.
Нууу – если у нас крысы так жрут, то уж наверное после них и людям останется; так думал неунывающий Зяма.
А вот деду было гораздо туже: словно все его сердечные мышцы с артериями сплелись в единый змеиный нерастащимый клубок, и по ним вдруг ударила током гильотина электрического стула. Тяжкие судороги сводили его душу: - Зиновьюшка, ожирел наш посёлок, опух как с похмелья. Обратись, пожалуйста, к своим монтажным ребяткам – пусть устроят для сельчан какую-нибудь затеваху. Так чтобы до страшной блевотины, до выверта нутреца… Твои бригадные мужики горазды на выдумку. -
Сказал он так, и уснул прямо на стулке.
А Зиновий храбро задумался о будущем, желая осчастливить своего лучшего дружка.
Мы с мужиками не ведали про разговор дядьки и деда.
Утром следующего дня в нашей рабочей бригаде с рани началась другая потеха.
Потому что у нас очень занимательный прораб, просто клоун из цирка. Мне нравится его казусная мимика, когда он чего-либо не понимает, а Янко нарочно для него придумывает всякие шалости.
Бывают люди, которых с полнамёка не поймёшь. У прораба приятный голос, внешность седоватого простецкого интеллигента – и его общение с людьми тёплое как парное молоко. Так обволакивает своей речью, что кажется вот сейчас очутишься в бидоне со сливками, а потом белое вкусное тело оближут коровы своими шершавыми языками. Ходит он пока ещё резво для своих зрелых лет, и всем улыбаясь, здороваясь, не держит камушка в пазухе. До поры. До времени.
Но когда на нашей земле случается какая-нибудь рабочая, или бытовая беда, то в его тихой тревожной душе сразу же разгорается апокалипсный всемирный пожар. Ведь если состоялся убыток, и пропало богатство – то за это нужно кому-то ответить; а ответ для любого гражданина – дело нелёгкое, скверное, и даже подсудное.
Вот тогда нежное лицо этого доброго административного человечка покрывается дубильной корой от внутреннего огня, а парное молоко из говяжьего рта вдруг проливается коричневой пеной, эпилепсой истерики.
И наш рабочий дружок Янко очень здорово этим пользуется, то придумывая, а то и совершая наяву всякие игрушечные катаклизмы.
Прораб вошёл к нам в раздевалку, сунув голову в плечи как черепашка, гремя каблуками об пол будто панцырем; и продудел в свой рыцарский рог:
- Готовьтесь, мужики – на следующей неделе придёт вышка, и привезёт вам готовые фермы. Будете укладывать.
- А зачем же ждать? – спросил его Янко, лукаво прищурив себе левый глаз и притушив искры подступающего смеха. – Вышка вон уже стоит за забором, нас ожидаючи, а рядом и фермы на камазах лежат.
- Как?! – Прораб ошалело глянул в окно за указующим пальцем, в испуге так далеко вытянув голову, как непозволительно осторожным черепашкам.
Там за забором в самом деле собрались строительные машины; но не наши, а по чужим каким-то делам. Только мы-то об этом знали, потому что добрались сюда по просёлочной дорожке, кто пешком, кто на велосипеде – а прораб ехал вдалеке на чёрном джипе, обкатывая новую широкую трассу для начальственных машин.
- Что же вы мне раньше не сказали?! Давно они тут торчат?
Глаза у него стали словно у зайца, с которого за простой возьмут целый мешок морковки.
- Да ещё со вчерашнего вечера. Камазы приехали, когда мы со смены по домам расходились.
- Господи, бригадир – ну неужели нельзя было отзвониться!?
Всполошённый начальник быстренько юркнул в свою машинку, и по ухабам просёлка понёсся к строительной технике.
Спокойный Зиновий хоть и с усмешкой, но укоризненно покачал головой: - Что у тебя за мания над ним издеваться? Сейчас ведь опять мандюлей получишь.
- Это не издёвка. Он мне даже симпотен – когда деньги нам выдаёт. – Янко взметнул перед зеркалом свои русые кудри, и показал себе весёлый язык. – Я просто над ним потешаюсь, приучая к покою. А то ведь он от любой ерунды загорается, пылает – и потом нас за собой тянет в огонь.
- Так ты его не выучишь, он не собачка, - улыбнулся Муслим, облекаясь в свой рабочий комбинезон. – Ещё и возненавидеть может.
Ну а что же делать? – подумалось мне. – Сколько раз в жизни так было: когда властитель нервный, то и подданые следом за ним суетятся, хотя их срочное дело не стоит съеденного яйца. А вообще-то, спокойных начальников и нету на свете: потому что над ними сидят более крупные, вплоть до бога, которые могут запоганить будущую карьеру. И только трудягам не о чем беспокоиться – ведь их рабочие инструменты, лом да лопату, у них никто никогда не отнимет. Нет других силачей на тяжёлый планетный труд.
Поэтому мы в бригаде так легко и смеёмся над ненужной спешкой подобных всемирных прорабов.
Тут свои семь копеек вставил и Серафимка, заступаясь за рыжего дружка, да и вообще за всех радостных жителей нашего посёлка:
[justify] - Смех, между прочим, помогает в любой напряжённой обстановке. Вот, например, кто-нибудь закричит на меня, а я светло ему улыбаюсь – эх, дурачок, ты не понимаешь земной красоты. Он ещё больше
