Византия. Царьград. Лето-осень 6793 года от Сотворения мира (1285 год от Рождества Христова)
До Царьграда они добрались уже во второй половине лета...
Начиная с Поросья и до самого побережья Понта Эвксинского жара стояла настолько неимоверная, что Ивашке не раз хотелось снять рясу и с головы до ног окатить себя холодной ключевой водой. Но в пути приходилось терпеть и такие неудобства. И только вечерами, на привалах возле рек или ручьёв все иноки без исключения раздевались донага и смывали с себя пот и дорожную пыль. А, кроме того, пару раз в каждую седьмицу стирали свои рясы, которые в душные летние ночи высыхали уже к утру.
И дело тут было не только в неудобствах и ежедневной жаре. Все понимали, что заболей кто-то в дороге от любой прицепившейся к ним заразы, то лечиться до самого Царьграда или до одного из православных монастырей им будет негде. А уж коли больного оставят где-то на лечение, то обоз в дальнейшем он точно не нагонит. И придётся такому несчастному ожидать возвращения посольства в том же монастыре, молиться о скором выздоровлении и корить только самого себя за лень в пути, собственную глупость и нерасторопность. Оттого и следили все за чистотой в обозе и своим здоровьем с особым тщанием. Пищу ели хорошо проваренную в котлах на кострах. А воду пили только из крынок. И только ту, которую до того сильно прокипятили на огне.
А когда показалось побережье Понта Эвксинского, впервые понял Ивашка, о чём рассказывали ему в своё время отец Даниил и прочие паломники, что возвращались на Русь из Греции или Святой Земли. Воды было столько, что не видно ей было ни конца, ни края.
Уж насколько поначалу поразил Ивашку Славутич в Киеве. Никогда до того не видел он таких широких рек — казалось, что больше той воды и быть ничего не может. Но по сравнению с бескрайней водной гладью Эвксинского Понта и Славутич выглядел, как обычный ручей. Но что не меньше удивило Ивашку, так это то, что вода в Понте была солёной. Одно дело было слушать удивительные рассказы паломников о дальних странствиях, либо читать о том в разных книгах и совсем другое увидеть всё своими глазами, пощупать руками и попробовать на вкус...
То же самое было и с природой. Чем дальше к югу двигался обоз, тем больше странного попадалось им на пути. И многая живность, и деревья, и растения, что окружали его в повседневной жизни всё сильнее разнились с тем, что привык Ивашка считать обычными Божьими творениями. Был это вроде бы один и тот же мир, созданный Господом: то же солнце, что каждый день светило над головой, тот же воздух и та же небесная твердь. Но насколько явно при ближайшем рассмотрении отличались Божьи творения в разных концах земли, невозможно было передать никакими словами.
Оттого смотрел Ивашка на окружающее широко раскрытыми глазами и пытался впитать в себя всё, что видел. Вроде тех греческих губок, что впитывали воду из чашек и даже не меняли после того своих изначальных очертаний. Не раз, как зачарованный, останавливался он в торговых рядах во Владимире, где купцы продавали такие губки, и наблюдал за странными диковинками, удивляясь про себя тому, чего только не успел Господь создать всего за шесть дней своего творения.
А, когда вспоминал Ивашка о тех бескрайних просторах, что обоз уже преодолел, часто целыми днями не встречая на пути ни единого человека, и задумывался о причинах, ради которых люди воевали, всё пытаясь поделить подаренные им Богом земли, становилось ему совсем грустно от человеческой мелочности и суетности. Казалось, столько места и добра было создано Господом под солнцем, что с избытком должно было хватить всем на сотни поколений вперёд. Но, видно, не было предела и человеческим гордыне и жадности, что по ошибке вложил Господь в людей и что пожирали их теперь изнутри, не давая ни смирения, ни радости бытия их беспокойным душам...
В один из дней, поглощённый своими наблюдениями, Ивашка вдруг поймал себя на мысли, что на некоторое время даже его переживания о Мирославе уже не ощущались такими тяжёлыми, какими казались они во Владимире. Более того, в какое-то мгновение почувствовал он, что непроизвольно улыбается при мысли о Даниле. Как и уверенности молодого князя, что отряд, отправленный на поиски Мирослава в Иранскую землю обязательно отыщет их друга и вернёт его на Русь живым и здоровым.
Рассказал тогда Данила Ивашке, что безмерно поверил он в обещание Сергия, которого поставил главным в том отряде. Дал Сергий свой обет перед ликами Господа на иконах в благодарность за спасение из плена. Поклялся он, что вечно будет верен князю. А коли надо будет, отдаст и собственную жизнь за Данилу, но исполнит любое его поручение...
Понимал Ивашка, что для кого-то и его собственная вера в добро и добрых людей показалась бы глупым простодушием, но про себя он точно знал, что вера та не единожды спасала его и давала ему силы в жизни. Давала даже тогда, когда у окружавших его людей опускались руки, сомнения опустошали их души и им уже не хватало ни воли, ни желания продолжать нести свой собственный крест...
И среди монастырских иноков было немало странных, по его мнению, людей. Таких, которые даже свой монашеский постриг и отказ от мирской жизни принимали не по зову сердца, а только ради того, чтобы прикрываясь якобы истинной верой, избегать не только тяжёлого, а вообще всякого созидательного труда, но всё же каждый Божий день иметь и кров над головой, и сытную пищу. Но то ли сам Господь вёл Ивашку через все испытания, то ли чувствуя силу его веры, и жажду знаний, обходили его стороной такие иноки. Да и сам Ивашка сторонился подобных людей, подспудно ощущая и их неискренность, и обманчивую натуру.
К тому же ходили вокруг Ивашки упорные слухи, неизвестно кем пущенные и неизвестно на чём державшиеся, что был он близким другом Московского князя Данилы. А вместе с ним, возможно, и братьев его — великого князя Дмитрия Александровича и князя Андрея. Потому побаивался задирать Ивашку кто бы то ни было. А те, у кого на душе было что-то недоброе, держались от него подальше, чтобы случайно не накликать беды уже на свои собственные головы...
Спустя пару седьмиц после того, как обоз добрался до побережья Эвксинского Понта, они, наконец, прибыли в Царьград...
Последние несколько дней подолгу обоз уже не останавливался нигде. Митрополит Максим объявил всем, что их поджимают сроки, и отныне они будут двигаться до самого Царьграда без дневных привалов.
Снимался теперь обоз с ночёвки на самом рассвете, и на первый привал за день останавливался лишь ближе к закату.
Сколько речушек им пришлось пересечь по мелководью, вручную подталкивая подводы, либо на себе перенося часть грузов, и сколько объехать широких лиманов, Ивашка уже не считал. Дневные переходы с каждым днём становились всё дольше и труднее.
Уже через пару дней такой дороги, единственно на что у Ивашки ещё оставались силы под вечер, было наскоро проглотить трапезу и произнести короткую благодарственную молитву Богу за прожитый день и предоставленную ему пищу насущную. После чего, как и прочие иноки, он ложился возле костра и обессиленно, беспробудным сном засыпал до самого рассвета...
Лишь накануне приезда в Царьград, митрополит Максим ещё раз собрал посольство у своей подводы и объявил, что половину следующего дня всем без исключения нужно будет хорошо отдохнуть и привести себя в порядок. Чтобы приехало посольство на собор, выглядя не оборванцами с большой дороги, а как и подобало представителям поместной православной церкви — чисто и скромно, но, в то же время, достойно. Вызывая к себе уважение даже своим внешним видом...
Хоть и ждал Ивашка от Царьграда чего-то необычного, но в глубине души уже с трудом верил, что после всех впечатлений, которые от испытал начиная с Киево-Печерской лавры и вплоть до бескрайности Эвксинского Понта, что-то ещё сможет настолько поразить его воображение. Необычного и диковинного в пути было столько, что казалось, уже само сознание защищалось от того, чтобы чересчур переполняться новыми и яркими впечатлениями.
Но увидев в лучах утреннего, слепящего глаза солнца уходящие за край земли строения огромного Царьграда, словно парящего над морем, Ивашка застыл на подводе в немом изумлении. Поверить, что такой город могли построить сами люди без прямой Божьей помощи, было попросту невозможно.
А над городскими постройками, словно великан над юродивыми карлицами, возвышался величественный храм Святой Софии. И хоть не видел его Ивашка ни разу даже на редких рисунках в прочитанных книгах и слышал о нём только из рассказов паломников, спутать главный во всём свете христианский собор было не с чем.
- Царьград, - произнёс кто-то поблизости полным благоговения голосом.
Чужой голос словно бы разом вывел Ивашку из оцепенения. Рука его непроизвольно поднялась к лицу и трижды осенила себя крестным знамением.
- Вот и добрался я сюда, отец Даниил, как и обещал тебе, - еле слышно прошептал себе под нос Ивашка, чувствуя, как в глазах закипают слёзы. - Прошёл весь путь по твоим стопам...
Продолжение - в книге
