Был список прочитанных книг, который конкурировал со списком использованных мужчин. Сегодня я в том возрасте, когда пора начать другой список. И он сойдёт за список желаний, который принято телеграфировать посреднику, чтобы тот повесил его у дерева желаний, под которым любил медитировать Сатья Саи Баба в Путтапарти (город в округе Анантапур, штат Андхра-Прадеш, Индия).
В список книг, которые хотелось бы прочесть, могу занести мемуары Зои Богуславской «Халатная жизнь». Новая книга 101-летней вдовы поэта Андрея Вознесенского везде в рекомендациях. О ней говорят, пишут. Поэт Михаил Сальман навязал своё мнение не об авторе и книге в целом: «Андрей Вознесенский - Евтушенко дубль два. Всё то же самое. Разве что в стишках намного больше невнятицы и сумбура, очень этим походит на современных, как их там, постно... мордо... дермисто... а-а-а! Вот! Постмодернистов! Или советский - пока Советы есть? А потом капиталистический? А потом, чей? В массе своей творчество Вознесенского – это бессмысленная мешанина. Уж очень ему хочется походить на Маяковского. Ладно, разобрались с Вознесенским. Пусть корябает свои стишки про интернет и старается быть на волне. Он получил свою чечевичную похлебку. Каждому - своё. Я не могу есть мясо стихов Вознесенского и Евтушенко. Пусть оно когда-то было свежим и хорошо выглядело. Повар был небрежен, и мухи успели отложить личинки. Оно протухло и нестерпимо воняет предательством. Крысам его! Пусть жрут! И напоследок. Многие старые подлецы, глядя на молодёжь, скалят в ухмылке зубы и говорят: «Эх, в ваши дни мы тоже были идеалистами и романтиками, вот поживёте да узнаете, какова жизнь». Врёте! Если к старости стал подлецом, значит, был им всегда. Подлость не измеряется возрастом. Так же, как и благородство. Нам, новому поколению, нужны такие люди, как Евтушенко и Вознесенский, для того, чтобы мы знали, какими мы никогда не должны быть».
Было жёстче, я немного подчистила. Слов из песни не выкинешь, чтоб убедиться в правоте автора, мне в список новый ещё двух великих поэтов занести? Но мне не хочется не только писать стихов, но и читать их нет настроения, или настроя. Для того, чтобы болеть Вознесенским или Евтушенко, лидерами «шестидесятников», нужна, наверное, оттепель. В то время, когда поэты собирали стадионы, только родилась. Если бы не перестройка, мой список прочитанных книг никого бы не впечатлял. Список без нумерации, без понятия, сколько же книг я точно прочла. Уж точно безнадёжно меньше, чем автор 103 книг, мой современник и ровесник. Каюсь, не заглядывая в списочную тетрадь, могу сказать, что под буквами «Е» и «В» нет их. Не из-за того, как Бродский, считала их конформистами, просто стихи – это не моё, хотя часть жизни связана с поэзией. Под буквой «Б» есть Бродский сам. Да что гадать, достану-ка я ту тетрадь, которая за ненадобностью давно убрана в малый сундук.
Есть Бродский. Есть даже его книга, так как она о Марине Цветаевой. Есть, потому что подарил её мне мэтр якутской уже поэзии Моисей Ефимов с автографом в виде стихотворного мне посвящения. Так уверенно об этом пишу, ибо я достала с полки книгу, которую непременно надо перечесть. Если она есть, не попала под очередную волну расхламления в угоду обожаемого мной минимализма, значит, она того стоит.
То, что в списке нет ни Евтушенко, ни Вознесенского, не значит, что я их не знаю, не читала. Раз у меня диплом филолога, полученный в вполне лайтовые года, не может быть, что мы этого не проходили.
«Если ты заполнил наизусть стихотворную строчку – можешь считать её своей» (Иосиф Бродский). Сборник «Бродский о Цветаевой» вышел после смерти поэта. Но идею Ирмы Кудровой (литературовед, исследователь жизни и творчества Марины Цветаевой) и её команды собрать воедино его работы о Цветаевой он одобрял, хотя и не дождался его издания. Из аннотации к книге: «Читателю предлагается «своя Цветаева» Иосифа Бродского – его никогда не опубликованный диалог с Соломоном Волковым и три эссе о Марине Цветаевой». «Моя» Цветаева затмила всех, что мало кого из поэтов воспринимаю после и до неё. Хоть в этом смысле я однолюб.
Что касается конформизма… Быть не конформистом могли позволить себе только они сами. Внутри системы быть не конформистом и востребованным поэтом невозможно. Как там было у Довлатова? Рукописи Довлатова сдают в макулатуру, так как герои-зеки и лагеря никому не нужны, но он продолжает писать и штурмовать кабинеты редакторов. «Чтобы печататься, надо быть членом Союза писателей, а для этого нужны публикации». Замкнутый круг для человека, который осознал свое предназначение быть писателем в 8 лет. «Литература не может быть отрицательной или положительной. Она или есть, или её нет». Но он всё же стал культовым. После смерти. Его почему-то не любит автор 103 книг, чей список прочитанных книг впечатлил бы многих. Довлатов есть в его списке, нет в другом – в списке любимых авторов и книг, где лидирует сам автор 103 книг. Меня же, как автора, нет в моём списке прочитанных книг. Себя читать, время только терять. Чтоб не разочароваться, как в авторе? Как себя не любила в телевизоре, так же и с книгами? Нет, вру, я могу перечитывать мной же написанную книгу, это из-за неё некоторые неравнодушные ходили по всем инстанциям, чтобы меня запретили. И это в очень даже лайтовые года. Если бы распродала всё, чем я владею, весь свой скарб, чтоб издать все книги, опубликованные в ЛитРес, в бумажном виде, меня бы расстреляли, четвертовали иль как? Если даже так, и меня можно причислить к конформистам, ибо меня много печатали, приняли в союз писателей? Мне повезло, что вовремя на нас обрушилась гласность, свобода слова и всё такое. Я уже говорила, что у меня тысячи неизданных стихов. Даже сама не в курсе, какого рода хлам размазан по стишкам. Проза случилась позже, когда можно было всё или почти всё. Так совпало, в этом мне повезло. И не хотелось бы на старости лет выжимать из себя нечто, которое устраивало бы всех на данном этапе в сию минуту. Пришлось бы менять риторику в угоду каждого дня, распыляя и без того скудный запас слов. Чтобы что? Вопрос риторический.
Немного Довлатова: «Я шёл и думал – мир охвачен безумием. Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда»; «Трудно выбрать между дураком и подлецом, особенно если подлец - ещё и дурак»; «Не надо быть, как все, потому что мы и есть как все...».
И свежие стихи от автора, который кидает камень в огород тех, кого на свете нет.
«Что-то делаю по дому,
Режу, крашу и пилю,
Просто сапиенс я хомо -
Печь дровишками топлю.
Представляю: от сохи я, -
Ранним утревом - косьба,
Глушь, кондовая Россия,
Неудачная судьба...» (Михаил Сальман).
Кстати, на могиле Сергея Довлатова в нью-йоркском районе Куинс на старом кладбище «Маунт Хеброн», где похоронены преимущественно евреи, расположенном прямо за озером Медоу и парком Флашинг Медоус-Корона, принято оставлять камни. Люди приносят и кладут на могилу камень, который символизирует вечность. Он показывает, что об этом человеке помнят, соответственно, чем больше камней, тем больше память об умершем. У могил на еврейских кладбищах нет цветов, у них это не принято. К слову, места на кладбище настолько мало, что между могилами почти не остаётся прохода, а евреи предпочитают лежать только среди своих. На этом свете им выделили клочок земли, чтобы жили они среди своих, на который зарится весь мир, да и на том приходится претендовать на вечность в тесноте. Это на наших кладбищах мест много, да вот приличный проход между могилами не столь важен, ибо по истечении трёх лет приходить на кладбище не нужно, ибо табу, смерть заразна. Но она настолько заразна, что настигнет всех до одного, независимо от количества предрассудков…
Ирма Кудрова в предисловии сборника Бродского о Цветаевой: «Хвала его была так щедра ещё оттого, что он сам был богат. Он не робел перед великим цветаевским даром – он ему радовался. Цветаевские строки всякий раз дарили ему задержку дыхания и мгновения интенсивнейшего существования. Ему не дано было, обдирая руки и колени, штурмовать эту вершину: он легко обнимал её взглядом. Ибо был соразмерен: он сам был обитателем тех же высот».
Бродский о Достоевском и не только: «Когда русский читатель выходит на улицу, то сталкивается с реальностью, которая Достоевским не описана. Как человек, расстреляв очередную партию приговорённых, вернётся с этой «работы» домой и будет с женой собираться в театр. И никаких угрызений совести, никакой достоевщины!».
Вторая половина книги поэта о поэте поразила меня тем, что мною же многие строки подчёркнуты карандашом. Но об этом в другой раз. Мне надо думать, как быстрее продать крошечный тираж двух книг – четыре первые части мемуаров без цензуры, пока можно.
«В русской поэзии почти не отражён опыт Второй мировой войны. Существует, конечно, поколение так называемых военных поэтов, начиная с полного ничтожества – Сергея Орлова, царство ему небесное. Или какого-нибудь там Межирова – сопли, не лезущие ни в какие ворота. Ну, Гудзенко, Самойлов. Хорошие – очень! – стихи о войне есть у Бориса Слуцкого, пять-шесть у Тарковского Арсения Александровича. Все же эти константины симоновы и сурковы (царство обоим небесное – которого они, боюсь, не увидят) – это не о национальной трагедии, не у крушении мира: это всё больше о жалости к самому себе. Просьба, чтоб пожалели. <…> Но вот давеча составлял – в некотором роде повезло мне – избранное Семёна Липкина. И там огромное количество стихотворений на эту самую тему: о войне или так или иначе с войной связанных. Спас, так сказать, национальную репутацию. Между прочим, один из немногих, кто Цветаеву опекал по её возвращении из эмиграции в Россию. Вообще – замечательный, по-моему, поэт: никакой вторичности. И не на злобу дня, но – про ужас дня. В этом смысле Липкин – как раз цветаевский ученик» (Иосиф Бродский).
Кусок сюда из-за Липкина. Вдруг вспомнила, что я встречались с Семёном Липкиным: «Вчера он, который элегии написал, разговаривал со мной. Ему Анна Ахматова стихи читала, с Эренбургом, Друниной был знаком. Это был Липкин, которому Ахматова подарила свою книгу, где в качестве автографа было это: «С. Липкину, чьи стихи я всегда слышу, а один раз плакала». Я же не догадалась взять у него автограф…
«После смерти мы не будем в огненном аду,
После смерти мы очнёмся в сказочном саду,
Потому что муки ада – только на земле,
На земле, где мы в кипящем вертимся котле.
После смерти – жизнь другая, около Творца,
Ибо в смерти – обещанье жизни без конца,
Той, в которой лгать не будут книги и уста,
Станет музыкою дума, думой – красота».
Надо бы запомнить, «не на злобу дня, но – про ужас дня». Просто для себя, даже не на будущее, ибо это не работает. Не на злобу и, тем более, не про ужас дня, а в угоду дня.
Было жёстче, я немного подчистила. Слов из песни не выкинешь, чтоб убедиться в правоте автора, мне в список новый ещё двух великих поэтов занести? Но мне не хочется не только писать стихов, но и читать их нет настроения, или настроя. Для того, чтобы болеть Вознесенским или Евтушенко, лидерами «шестидесятников», нужна, наверное, оттепель.
Меня тоже можно причислить к конформистам, ибо меня много печатали, приняли в союз писателей? Мне повезло, что вовремя на нас обрушилась гласность, свобода слова и всё такое. Я уже говорила, что у меня тысячи неизданных стихов. Даже сама не в курсе, какого рода хлам размазан по стишкам.