Жили Листафоровы крепко. Две хаты у них было, одна большая, а сенцы перейдешь, поменьше. Да и хозяйство большое держали: две лошади, жеребенок, теленок, овцы, свиньи, две коровы. И сколько ж молока давали эти коровы, да молоко-то какое! Пока подоишь, так в доёнке кусочек масла и собьется, ведь кормили-то их как! Бывало, поедить свекор на базар, да и привезёть сразу пудов тридцать жмыхов из конопли, потом набьешь ими лоханку*, зальешь теплой водой, вынесешь коровам, да еще и сена им насыпешь с заливных лугов, вот и молоко было, как сливки.
Много и земли у них имелося. Как сейчас подъезжаешь к Карачеву, так вся эта горка их была. Рожь там сеяли, картошку сажали. И сколько ж работы с этой картошкой было! Посадють ее, заборонують, взойдёть она. Первый раз свекор сохой межи пройдёть, потом второй… это когда зацветёть она, а после него и мы пойдем тяпками окучивать. Но зато осенью как уродить, так не знаешь, куда и сыпать, погреба забьем, потом в ямки зарываем. И покосы большие у Листафоровых были, сена много запасали. Раньше-то луга, на которых мы косили, были помешшичьи, те их в аренду мужикам сдавали, а когда у них поотбирали, то и разделили между обшествами: Ряснинским, Трыковским, Мокринскиму. И нашему обшеству достался луг помешшыка Плюгина, назывался Петлин луг. Боже мой, и какой же он был прекрасный! Как, бывало, пойдешь туда во время поздней Троицы, а он весь в цветах! Сколько ж их там было! Сейчас такого и не увидишь.
Сколько в семье человек было… Да вместе со мной тринадцать душ, и домом управляла свекровь. Женщина она была добрая, умная и меня очень любила, всё-ё так-то говорила: «Маня - дочка моя». Своих-то дочек у неё не было, четырнадцать детей родила, а только семеро и выжили и девочки помирали, а ребяты оставалися. Подойдёть так-то ко мне, да и выташшыть из фартука булочку, сунить в мой фартук:
- На-ка, потом съешь. Я знаю, как в чужой семье... сама как вышла замуж, так всё-ё не наедалася.
А её отец бондарничал*, вот и жили хорошо. Детей у родителей кроме неё не было, вот и привыкла к достатку, а когда замуж вышла в большую семью, тут-то и пошло всё по-другому. Рассказывала: сварить свекровь чугун картошки в шулупайках*, вывалить на стол, а Феня… Да девка с придурью у них была… Так кинется эта Феня к столу да как начнёть хватать: «Американка, американка!» Это картошку розовую так называли, и была она вкуснее белой. Хватаить эту американку, а моя свекровь будушшая сидить на печке и слезать не хочить. Они-то все усядутся к столу, в руку - по кружке квасу, лупють эту картошку, в соль макають да едять, а она смотрить на них и слезы у неё капають. Подойдёть свекровь, возьмёть, да и бросить ей несколько картошин: «На-ка, Настя, съешь, я тоже американку тебе выбрала». Ну, а потом вырвется домой, а там - яйца, блины с маслом! Наестся вволю и назад, а они – опять эту картошку. И если утром останется, то почистють, посолють и - в печку, там-то она и подсыхаить до вечера, а потом её - с квасом. Вот так и питалися. А сила какая была! О свёкоре своем рассказывала: раз едуть они с извозу, а мужики мост ремонтирують и бабку, которой сваи забивали бросили поперек дороги. Ни-икак им не проехать! Он и говорить мужикам этим: ребяты, уберите, мол… а те сидять и курють. Он опять: «Уберите.» Ни-ичего те, только один и отвечаить: «Сам убери, коль тебе мешаить». Ну, свекор и говорить: ладно, мол, уберу, только тогда не обижайтеся. Те: ха-ха-ха! А в бабке этой, должно, пудов пятнадцать было. Подошел он, поплевал на руки, да как хватить её за конец! Потом - на попа и ку-увырк с дороги. А там как раз болото рядом был, вот и попади эта бабка в него петлёю вниз, попробуй-ка, достань ее теперича! Бросилися мужики к свёкору, а один и остановил их: «Не-е, не троньте. Пусть едить. Он же просил вас...»
Мужа своего свекровь не то чтоб любила, но уважала, в ладу жили, я даже и не помню, чтобы ссоры у них были. Рассказывала: «Когда меня просватали за Афоню и надо было венчаться, то у него даже сапог не было, в лаптях ходил. Но для тех, кто женится, у старосты хранилися общественные сапоги, и можно себе представить, какого размеру! Что б всем в пору. Как надел мой жених эти сапоги, как принарядился!.. так с места ног и не сташшыл. Ну, отец посмотре-ел, посмотрел на него, да сжалился, поехал в город, купил сапоги, так потом вся деревня завидовала Афоне: в своих сапогах венчался!»
А трудяга свёкор был каких мало! Ча-асто, когда ложился спать скажить так-то:
- Ох, как же дома хорошо-то! Хоть отосплюся теперича.
Он же всё в извозы ходил, а когда ехали, то молодые ребяты заснуть да заснуть, вот ему и приходилося сторожить за всех. Ну а если уж вовсе обессонничаить, то уцепится руками за задок саней, идёть и спить на ходу.
А раз согласилися они так-то с братом купить револьверты, водку то купеческую охранять надо было, не раз их бандиты встречали. И вот рассказывал: едуть они, сидить он на задней повозке… а заря уже занималася, и вдруг видить: как грач какой через дорогу ша-асть!.. другой за ним, третий… Закричал Митьке, а тот подхватился, да как давай спросонья пулять из револьверта куда попало! Пули прямо мимо него фью-ють, фью-ють! Плюхнулся он на воз, а одна даже картуз так и снесла. Остановили они лошадей, глянули, а на заднем возу в веретьи* дырка прорезана и бутылки повыташшаны. Воры-то забралися на воз, да по одной и кидали в канаву, ехали и кидали, бутылки как грачи и летали.
Уважал меня свекор и ча-асто говорил свекрови:
- Не пара наш Семён Маше, - так он называл меня: – Семён-то наш невзрачный, а она вишь какая… как королевна!
Не знаю, и как это сейчас не ладють в семьях? Послушаешь так-то: ссорятся, ссорятся. И кто их ведаить, чего они? Живуть все свои, родные, а скандалють. Нас-то тринадцать душ в семье было, а чтоб какой скандал затеялся!.. Боже упаси! Если кто и начнёть, так свекор сразу:
- Что такое?.. Чтоб у меня этого не было!
Как вечер - кто на балалайке играть, кто на гармошке, а он – рассказывать, вот и сидим, слушаем. И смеяться любил, гро-омко так смеялся! Особенно, когда приходил Гарася… Работящий, веселый мужик этот Гарася был, и трудился на железной дороге, мост охранял, поезда провожал, да еще и сапожничал, кожу выделывал. Бывало, как поезд подходить, выскочить его встречать, а в одной руке флажок, в другой кожа и еще в зубах конец её держить, выделываить на ходу. Кре-епко суетный мужик был. А как-то прибегаить к нам и ругается:
- Во, Наталья-то моя, пралич её убей! Гроб мой спалила!
А он гроб этот для себя заранее сделал, да повырезал, повыписал и поставил на чердак, ну а Наталья и приладилася в него уголь собирать. Уголь-то всегда был нужен, и утюг разжечь, и самовар раздуть. Бывало, вытопишь печку, лишний уголёк отгребешь да в горшок какой и высыпишь, накроешь, он там и задохнется. Вот и Наталья... только не в горшок ссыпала, а в гроб, в нём же просторно, да и крышка как раз есть. Нашла место!.. Раз ссыпала, другой, а на третий уголь, видать, и не задохся, и загорись этот гроб! Ну, приехали со станции, залили пожар, а Гарасе пришлось новый соображать. До-олго потом свёкор всё этот гроб ему поминал и смеялся, когда тот приходил.
А приходил он часто, часто и истории разные рассказывал про чудеса, про науку. Сын-то у него на инженера был ученый, вот, значить, и Гарася кое-что от него знал. Расскажить так-то, а свёкор смеяться:
- Да никакой науки нетути! Все люди только по опыту живуть.
Спорють, спорють так-то, а раз Гарася и говорить:
- Ну ладно, не веришь в науку, так я тебе сына пришлю. Придёть, посмотрить, к примеру, на твою свинью и точно определить, сколько она весить.
- Ха-ха-ха! - свекор-то. - Да я и так знаю. Должно, пудов девять или десять.
- Да-а, хорошо же ты знаешь. А сын тебе до фунта сосчитаить!
- Ну брось ты... До фунта! Ха-ха-ха! – свёкор опять.
- Не веришь, значить. Ну, ладно, когда будешь резать, скажи.
Свекор и сказал. Приводить Гарася своего Федю, посмотрел тот на свинью, стал обмерять её да записывать, обмерять да записывать, а когда зарезали, взвесили… И точно. Фунт в фунт! Тут-то свекор и спродивился прямо:
- О-о, пралич тебя убей! Во, что значить ученый. И как он мог так сосчитать? Мерил-мерил, писал-писал и-и на тебе, до фунта!
Сразу поверил в науку. А вот докторам не верил до конца дней своих.
Как-то зуб у него заболел, а у нас врач знакомый был, вот и пошел к нему. Угостил его тот спиртом, поговорили они о том, о сём, зуб его и успокоился.
Да он и сроду ничем не болел… а вот умер за несколько дней вскорости после войны* последней. Раз неподалеку от них машина с зерном в речку перевернулася… Да нет, не с моста свалилася. Мост-то во время войны немцы взорвали, а чтоб на другой берег перебираться, мужики натаскали кой-чего… как всеодно плот соорудили, и переезжали, ну а эта машина возьми да перевернись, зерно и высыпалося в речку. Машину потом кой-как выташшыли да уехали, а зерно... Время-то какое голодное было! Вот свекор с Тихоном и сообразили его из речки таскать. А заморозки уже начиналися. Вымокли они, намерзлися и занездоровилося ему. Ну что б доктора позвать, ведь в то время какие-никакие, а были, но куда там… А Сережка, сын его, в Карачеве в пожарке работал, и там у них банька была, вот и говорить бате: пойдем-ка, мол, папаш, в баню, распаришься хорошенько, все и пройдёть. Пошел свёкор. И распарилися они там, а когда домой по заречью шли, их продуло. Там же ветер всегда как привязанный! Ну, как пришли, так на другой день оба и захворали. И сын первым помер, а через четыре дня и свекор… Восемьдесят четыре года ему было.
*ЛохАнка, лохАнь – Круглая или овальная посудина из дерева для стирки белья, мытья посуды или других хозяйственных надобностей.
*БондАрничать – Делать бочки.
*ШулупАйки - Очистки от картошки.
*ВеретьЁ – Грубая ткань из оческов льна или пеньки.
*Война – Великая отечественная. 1941-1945.
Фото: Такими могли быть мои предки.
