зарисовки-2

 Чиновничья номенклатура как карточная колода, истёршаяся с лица и рубашки. Рыла у всех морщинистые да помятые, так что чувствуется как весело на них походили и станцевали вниз головой во время юбилейных попоек и презентуйных оргий. Костюмы у начальников хоть и от всевозможных версачей, но следы алкоголя, помады и блевотины въелись навечно – не смыть.
 Верховный властитель и сам, волью невольно вливаясь в номенклатуру, становится всего лишь вельможной королевской картой, которую пусть и трудно сначала побить – но со временем бьют, набирая козырей компромата.
 Королю кажется, будто именно он играет этими шестёрками вальтами и дамами, поэтому он и тасует всю жизнь свою старую колоду – только он глубоко да нижайше ошибается; сих краплёных – хоть шваль, иль повыше – подбрасывает ему крупный туз, тот что крапил их взятками подношениями услугами. Но и больших тузов повсеместно выцеливают мелкие сёмки да сявки, нанятые для выполнения весомого заказа козырными десятками.
 Скушно и страшно жить в карточной колоде у золочёного ломберного столика.
 =============================

 Трёхлетнему мальчишке понравилась такая же мелкая девочка. Он вразвалочку – не потому что наглый, а просто пока иначе ходить не умеет, переваливаясь с боку на бок как утёнок – придвигается тихонько к песочнице, где она лепит свои куличики, и ставит рядом большой пластмассовый грузовик. Делая вид что малышка его совсем не интересует, малец катается на нём то упираясь ладошками, то садясь прямо задком – всё больше на меньше сужая круги. Она смотрит на него лупатенькими глазками, боясь и желая вовлечься в игру – но когда он в знак огромной симпатии давит колёсами её песочный обед, то поднимается такой овизгляющий рёв, к тому же в два голоса, что любовь срывается к небесам вместе с птицами и исчезает в синеве.
 Тогда паренёк, выждав десяток отроческих лет, уже в школе цепляется к той же девчонке. В его сердце начинают бродить животворные соки пьянящие, ещё хоть не взрослые, но они и на детство совсем непохожи. У него теперь нет желания бегать в лапту и таиться по пряткам – он хочет носить для девчонки розовый ранец в цветочек и рыцарски огрызаться на глупые шутки малолетних товарищей, пока до любви не возросших. Но паренька пугает эта его мягкотелая нежность, приходящая дракам на смену, приносящая грусть и бессонницу – и он назло всем, а больше себе да подружке, грубит уважаемым учителям и ёрничает одноклассницам, а все вокруг удивляются хулиганскому перерождению милого мальчика.
 И вот наконец-то ему двадцать пять. Он то ль юноша то ли мужчина, потому что пишет лирические стихи мозолистой рукой трудяги монтажника. Кому? – да той самой, в бутоне с косичками; но теперь она цветущая как роза, от смутного томленья покраснев, проходит рядом женщиной иль грёзой – и чудится и манится во сне. А он всё же наперекор этой сладкой здоровой болезни делает вид равнодушный, как будто боясь потеряться в любви, поглотиться любовью.
 ==================================

 Бабуля постоянно притворяется, будто ей плохо. То матрас в спину врезался, когда его только взбили и он мягеньким стал; то есть ей совсем нечего, хотя на столе множество кушаний и с нами великан мог бы пообедать.
 Бабуля оборотилась капризной принцессой, но это не нарочно – она боится внезапно пришедшей старости. Та и вправду приходит исподтишка: вроде бы сегодня вот ходишь легко, радуясь окружающему дню, а наутро не в силах подняться от едкой боли в костях, которая словно сжирает, хрустя, былую всю мощь прежде прекрасного тела. Инсульт да инфаркт, ревматизм и подагра становятся палачами души, коей всё ещё хочется разметаться по свету в мечтах и желаньях, но болезней тяжёлые грузы её придавили к земле – и ей страшно, что это последний приют.
 Даже истово верующие люди боятся остаться в могиле навечно. А бабуля наша простая. Не истовая. Как и большинство приходящих в мир и умирающих с миром, она молится богу, празднует рождество да пасху, не особо постясь и не бия себя на церковном заклании. Её вещий крест – это судьба, которую бабуля прожила для семьи, но помня и о своих притязаниях на счастье, кое может быть и не всегда совпадало с домостройными чаяниями её родных да близких.
 ===================================

 Курить я не научился. Сигаретный дым наполняет мои мозги и душу не наркотической эйфорией, а видениями локальных семейных аварий. Это как затяжка крепкой анаши – одного она пробивает на истерический смех, так что он заходится с покажи полпальца, катаясь по земле – в то время как другой дуралей просит приковать его цепями к батарее отопления, боясь двинуться в пропасть, что разверглась под ногами.
 Меня от простой сигареты тошнит. Может тому причиной непривычность курева – ведь заядлые смоляки начинают дымить с малолетства – но только после одной лишь затяжки я уже мысленно рисую себе картины домашнего апокалипса – залив водопровода, утечку газа, короткое замыкание всей квартиры – и силой воли я не могу избавиться от дурных наваждений. Посему с куревом завязал в материнской утробе: я и так-то мужик мнительный в отношениях с людьми, а если стану заморачиваться бытовыми вещами да приборами, то тогда мне на жизнь времени не останется.
 =================================

 Один говорит:- Давай выпьем.
 Другой отказывается:- Нет желания.
 Первый просит:- Ну ты хоть поддержи компанию.
 Второй соглашается:- Но только на донце плесни.
 Толковая беседа без стопки не пойдёт. Все великие темы и разумные доводы приходят в голову после раскрепощения мозгов, которые всегда то в скуке, то в опаске, иль депрессии. Мужики пьют не от алкоголизма, а просто для красочности бытия. Им очень серовато в мире, где окружающая природа имеет мильёны оттенков различных цветов, но отношения между людьми давно уже приобрели блёклый окрас, а на великого небесного художника нет никакой надежды – потому что он, роздав всем души, устранился от их совершенствования. Вот и пьют мужики опьяняющую амброзию, думая что в ней заключена премудрая тайна общения, суть истина.
 Мужчины выпивают для здоровья, с натруженной кардиограммы сердца снимая напряжение конфликтов – рабочих, семейных, бытовых. Кажется мужчинам, что жизнь в пухперо улетучивается, а они так и не познали настоящей любви, дружбы, верности. Они говорят о себе ласково – глотну водочки, потяну коньячку – и с каждой рюмкой всё добрее их нежит материнская длань, опустившись на темя словно сныть богородицы.
 Мужчинки с помощью водки пробуждают в себе оскорблённую трусливую удаль.
 ===============================

 Когда я стану богом, то взмахну волшебной палочкой, или ложкой во время обеда, иль удочкой с лодки посередине пруда, и сразу весь мир изменится в лучшую сторону. Какая сторона у него лучше? наверное юг, потому что там очень тепло и свободно растут всякие фрукты да овощи даже без ухаживанья; возможно север, оттого что там много пресной воды в замороженном виде и хватит напоить нашу землю; а может восток, где там солнце восходит и после тёмной угрожающей ночи светлый день начинается; или запад, где в океанских просторах сокрыты чудесные тайны глубин и как ветер гуляет безбрежье отважных сердец.
 Когда я богом стану, то пну под зад всех своих самозваных наместников на земле, которые величаются президентами, генеральными секретарями, великими кормчими – и всю прочую разномастную шелупонь. Глупые они да жадные. Когда люди их для себя выбирали, то они очень искусно притворились мудрыми правителями со щедрой душой. Но натура с течением времени цепко хватает своё, и через годок после завладения властью в кабинетах кремлей магистратов дворцов начинаются весёлые потешки, где человеки как животные виляют хвостами, хлопочут ушами, бегают на четвереньках – и вообще по-всякому изгаляются в звериных личинах, чтобы не предъявлять никому своё искреннее лицо.
 Когда богом я стану, то укажу всем людям короткий путь к совершенствованию души, чтобы они не маялись в долгой дороге, разбитой до непролазной грязи калошами, сапогами, ботинками – а шли нежно обнявшись по мягкой траве, голые да босые, срывая вкусные ягоды с райских кустов. Уж слишком суровым изгнанием были наказаны их любопытные пращуры вместе со всем долгим выводком – за червивое яблоко, кое подсунул искусительный гад.
 ====================================

 У бабули я встаю очень рано, не то что дома. Здесь меня будит голосистый петух, который похож на одного солиста из вокального ансамбля – такой же высокий гребень, взбитый расчёской да феном, и разноцветные перья под оранжевым галстуком. У него целых три побудки, когда он наверное пысять хочет: в полночь, в половину четвёртого и на заре. Ночью, справив нужду, он вскакивает на перевёрнутое ведро, не кукарекая а хрипя там сонным слепым фальцетом. Зато утром, перед расцветом, наш петух взлетает на забор махая крылами, чтобы все его видели – и свои, и соседские куры – а оттуда уже начинает орать как примадон из большой оперы, которому уже предложили барышный ангажемент, сулящий червяков да пшено.
 Я тоже кидаю ему – как украл – стыдливую горсточку: он криво косится на меня презрительным глазом, но всё же голенасто подходит к рассыпанному пшену, и манерно – словно кланяясь за цветами на бисируемой сцене – склёвывает его, принимая как крез щедрости минутной фортуны. Потому что завтра может попой к нему повернуться плутовка удача и он окажется в супе. Ведь главный в этом курятнике я – бог, царь да герой.
 Иду медленно по садовой тропинке босыми ногами. Куда? – да в сортир, а попросту сральник. Я ж не петух, чтоб под каждым кустом. А под листьями тихонько сидят насекомые, посасссывая со смаком утреннюю росу, и только жирный навозный жук, растолстевший на здоровом питании, громко шебуршит своими чёрными крыльями, то ли пытаясь взлететь, то ль пугая меня. Мой живот тут и вправду от страха бурчит; я поспешаю к заветной деревянной дверце, которая как чудесный сезам отворяет мне доступ к сокровищам, и сняв штаны сажусь думать над своей мудреющей жизнью, над творческой судьбой, и даже великая божья милость приходит мне в голову – я мог бы в этот грезящий миг взлететь над землёй, воспарить до небес – но тут первая, вторая и третья ступень моей душевной ракеты плюхаются на брюхо в вязкую жижу, и мне снова приходится подтирать опроставшееся сопло в который раз не сработавшей системы.
 Идю обратно, досадно, а на пути к тому ж лежит жаба. Совсем не волшебная, и если её в губы поцеловать, то так жабой и останется – я даже пробовать не стану. Пытаюсь обойти её справа – но она вперёд меня поскакала – и слева – но она снова петляет, видно надеясь на свою красоту познакомиться. Зачем мне такое жабье счастье, на четвереньках? и я перепрыгиваю её длинными ногами, пока она еле шлёпает своими короткими – прощай, заколдованная царевна, быть вместе нам не судьба.
 Возле самодельного душа кажется ещё спит многолюдное сборище улиток. Я мог бы сказать, что они куда движутся – в революцию или на митинг – но чтобы это заметить, нужно просидеть возле них минут пять, не отрывая глаз.
 И я сажусь наблюдать, потому что замечаю в их маленьких ручках-присосках разноцветные флаги, плакаты – и бледные прокламации на хрустальных домиках.