Близилась полночь. Небо, наглухо затянутое тучами, скупо швыряло на землю пригоршни ледяной крупы. Резкий северный ветер вымораживал лужи, оставшиеся после утреннего дождя. Не по погоде одетый старик стоял на автобусной остановке. Автобус ушёл только что, а следующего предстояло ждать не менее часа. Но старика это не огорчало. В его голове возникла прекрасная музыка, и он взмахами рук, приплясывая и изгибаясь туловищем, как бы дирижировал невидимым оркестром. По его лицу, вдохновенно-отрешённому, было видно, что старый человек не чувствовал холода и был совершенно счастлив.
Старик был одинок. Он привык разговаривать сам с собой, поскольку здесь, в чужой стране, куда он эмигрировал два года назад, у него не было друзей. Язык принявшей его страны ему не давался. Это практически исключало общение с местным населением. И соотечественникам он, по природе замкнутый и непрактичный человек, был неинтересен. А внутренний мир, интеллект, образование, – да кому это здесь было нужно?
Правду говоря, одиночество его не тяготило. Социальная помощь в денежном и вещевом выражении вполне удовлетворяла весьма умеренные потребности старого человека. Он как-то легко привык к одиночеству, даже сжился с ним, как привыкают, например, к врождённому искривлению позвоночника. Понятно, что это патология, плохо, но... С годами присутствие других людей он стал переносить с трудом, не только не испытывая радость от общения, а напротив, скорее ощущая нарастающее утомление и раздражение.
Зато, оставаясь наедине со своими мыслями, он оживал. Воспоминания теснились в его памяти, выплёскиваясь наружу словами, мимикой и жестикуляцией. Да и в самом деле, было что ему вспоминать, было что заново переживать. За долгую жизнь старик многое повидал, многое узнал, а главное, перечувствовал, передумал, перестрадал. И теперь видения прошлых лет оживали в нём, то как и прежде, радуя, то вновь огорчая, то изумляя неожиданным постижением значимости давно прошедших событий.
Чаще всего из глубин памяти приходили видения детских лет. Воспоминания о детских годах были накрепко связаны с картинами фашистской оккупации и с похоронкой, скупыми словами известившей о гибели отца на фронте. Как ни странно, но это, суровое, можно сказать, свирепое время однако же не исключало некоторых удовольствий и радостей, доступных, пожалуй, только в детском возрасте. Особенно вспоминались ему попытки матери приохотить несмышлёныша к музыке, которую она любила и понимала, а он, дуралей, ненавидел. Оплачиваемые из скудного семейного бюджета уроки игры на фортепиано, абонементы в музыкальный лекторий, филармонические концерты – всё было напрасно. Полусиротская вольница и унаследованное от отца отсутствие музыкального слуха обрекли старания вдовы на неудачу. Спустя четыре года подросший поросёнок наотрез отказался музицировать.
Го-о-о-споди, как теперь он жалел об этом! Но музыка, как думалось, начисто исчезнувшая из его жизни, оказывается, не была забыта. Она таилась глубоко в недрах его памяти. И вот, спустя многие годы, музыка ожила и зазвучала в полную силу. Сейчас он отчётливо слышал её, не то в голове, не то во всём теле, или, как теперь стали часто говорить, – в душе. Но он не любил слово „душа“ и избегал употреблять его.
И вот теперь, ожидая автобус, он слышал музыку, наполнявшую всё его существо. Что тому способствовало? То ли свист леденящего ветра, то ли шорох сухой листвы на вымерзших газонах, то ли резкий холод, пробиравший до дрожи, то ли ночной мрак на пустой остановке. Кто скажет?
В такт этой внутренней музыке лицо его ритмично подёргивалось, руки плавно или порывисто вздымались, туловище раскачивалось, а ноги пританцовывали, как бы задавая темп. Со стороны это выглядело нелепо, комично и немного жутковато. Именно так представляется нам старческое безумие, безотчётно вызывающее холодную жалость или брезгливую отстранённость. По счастью, остановка была совершенно пуста.
Заворожённый звучащими в нём мелодиями, старик в одиночестве дожидался автобуса. Казалось, он не испытывал резких уколов крохотных снежинок, острыми иголками вонзавшихся в лицо, забивавшихся под потёртую шляпу и в рукава поношенного плаща. Озябшие ноги в ботинках на тонкой подошве уже не причиняли боли. В нём жила, трепетала, билась, взрывалась в оглушительном фортиссимо и затихала в нежнейшем пианиссимо прекрасная классическая музыка.
Вот он взмахнул застывшими руками, и в ответ дружно запели скрипки. Не позволяя скрипкам чрезмерно увлечься, старик придержал их округлым движением замёрзшей ладони. Разведя заледеневшие пальцы и отведя назад кисть, он как бы вытянул звук из виолончелей, вторящих своим меньшим собратьям. Повинуясь движению указательного пальца, вступил контрабас. Вздох, две руки, трепеща, взмыли вверх, и медная группа ворвалась в игру струнных. Настал черёд ударных инструментов. Мерно пританцовывая, старик задал им темп, затем резко топнул правой ногой, разбудив большой барабан. Повинуясь плавным покачиваниям туловища томно откликнулись валторны. Затем старик стремительно выпрямил окоченевшее тело, и звук английского рожка перекрыл аккомпанемент оркестра.
Вдруг он замер. Только глубокое дыхание, да напряжение глаз могли рассказать о мощных аккордах „Стенвея“. В его замёрзшем теле бушевал Первый концерт для фортепиано с оркестром Чайковского. Измученный наплывом эмоций старик, было, замер, но вскоре музыка с новой силой зазвучала в нём. Такое мог только орган. Это Бах, Иоганн Себастиан. Всеподавляющий рёв басов, от которого, казалось, стынет кровь, сменяется воспарившим к небесам тремоло малых труб, и снова обертоны больших труб вызывают ощущение жути во всём теле. Демоническая музыка! О, как она звучала в эту ночь!
Насквозь промёрзшее тело постепенно утрачивало способность двигаться. Его властно охватывала дремота. Очень хотелось присесть на ближайшую скамейку и расслабиться. Но что-то удерживало от этого. В уставшем мозгу неясно зазвучала торжественно-печальная музыка. „Реквием“ Моцарта, что ли? Он уже не пытался вспомнить: ему было всё равно.
Но тут в погружённом в дремоту сознании, как пароксизм отчаяния, тоски и надежды, забрезжила Шубертовская „Аве, Мария“. Он узнал её, но что-то в исполнении было не так. Превозмогая овладевшее им вязкое оцепенение, он заставил себя прислушаться и с удивлением узнал голос матери. Несомненно, это был её голос. Казалось, он что-то внушал ему, чего-то требовал, куда-то настоятельно звал. Не было ни сил, ни желания выбираться из иллюзорного покоя, окутавшего его тело. Но голос матери необычайно настойчиво звал его. И он, ощущая знакомый прилив раздражения, так часто изводившего его в детстве, собрал остатки сил и вопреки, казалось, непреодолимой потребности покоя, сделал почти невозможный шаг навстречу. Зачем? Куда? Он и сам не понимал. И тут из кромешного мрака и лютого холода прорезались огни автобуса. Как будто давно умершая мать оберегла своего строптивого сына. Мистика? Как знать...
