Знакомьтесь, доктор!

* * *

  Осталось два месяца: кочевряжусь уже. Срок у меня был десять, но за вылизанную примерку трояк скинули, так что семь годков и вышло, ни больше, ни меньше. Начальник наш – Овал звать, человек добрейший, широкой души и честных понятий. Только одного я никогда, видимо, не пойму: почему он именно меня решил по примерке пустить?
  Меня тут почти сразу барином посчитали, когда порисовать не удалось: с новичками всегда так. Привезут свежий товар, по кельям распихают, тут кочевряжники идут знакомство сводить. Если рыба тухлая, то ее сразу в тюльпаны и рисуют потом, покуда рябая не станет; если свежак, да с понятиями, да с вывороткой – тут уж даже кочевряжники ничего сделать не могут: авторитет – вещь такая, поддерживать его надо. Я ж когда появился – тут у них неувязочка вышла: нарисовать меня не смогли, потому что ко мне кто с такими намерениями сунется, тот он них сам и пострадает; а вот свежака да авторитета во мне тоже не разглядели – и заминка сложилась. Что со мной делать, кочевряжники сразу не поняли, а я ждал, потому как что еще на зоне делать? Через пару дней фиалка Челюсти (царем был как раз в то время) сообщил «высшему обществу», какой у меня диагноз. Вот тут веселуха и началась: кто послабже – хвосты поджали, а кто посильнее – уважительно глядеть начали. Так и вышел в барины, даже промокашкой не ставши. Имя дали соответствующее – Лють; я не стал возникать «за» или «против» - как назвали, так назвали. Челюсть ко мне в други заделался, потому как его авторитет уже подсыхать начал, а тут я – такой распрекрасный, история моя – слухов и сказок вокруг нее – больше, чем истины. Вообщем, стал я – нежданно, негаданно – одним из «высшего общества». Такое с новичками редко бывает, но моя морда на меньшее и не согласилась бы!
  Сейчас смешно вспоминать, а тогда, по первости, не всегда до смеху было.
  Помнится, на первом месяце спор у нас вышел с Вышибалой: он давно в барины метил, а тут я – карты спутал ему. Челюсть Вышибалу не шибко жаловал, но приоритеты расставлять нам самим позволил – так и для других красивше, и для нас – полезнее.
  Сидим мы после гулянки, гондурасим хику, сигареты тогда кончились, как на зло. А я эту дрянь терпеть не могу: но пришлось смолить со всеми, чтоб чего криво не подумали. Тут Вышибала на меня косо так посмотрел и спрашивает: слабо тебе, Лють, мне портрет нарисовать? Я хику дотянул, об подошву аккуратненько так затушил и – в карман; потом голову поворачиваю и смотрю на него: глаза в глаза, ни моргнуть, ни вздохнуть – нельзя! Слюну во рту повозил, собрал, смачно плюнул ему под ноги и отвечаю: тебе слабо, тюльпан бумажный! Тихо вроде сказал, но вокруг словно замерло все, затихло – ничего, кроме кристальной тишины да окриков на вышках из охраны: периметр – ноль, север; периметр ноль – восток…
  Челюсть оскалился, руки на груди сложил, хику по рту перегнал и тихо, как же, как я произнес: господа хорошие, что ж вы как некультурные то? А потом засмеялся, гадко так, мерзко засмеялся. Меня кольнуло что-то: не подставу ли кроют мне. Но во время себя осек: чему быть, того не миновать, а авторитет надо ставить, иначе не протяну тут, несмотря на свой диагноз. Вышибала головой покачал и на меня зыркнул: поднялся я, плечи расправил и руки сложил – сразу как наяву вспомнился мой додзё, сенсей мой, царство ему небесное, товарищи – все в один миг пронеслось, словно на тот свет собрался. Челюсть хику пожевал и плюнул мне под ноги: это он на меня поставил так; а фиалка его – бумага бумагой – Вышибале под ноги – такой вот расклад получился. Ставки господа сделали, на стрем промокашку какого-то кинули, а сами в кружок расселись, «высшее общество», недоделки! Вышибала на две головы меня выше был, в плечах пошире, а кулачище – что голова младенца. Только вот никогда меня ни размеры, ни сила противника не страшила – оглядел я его снизу до верху, причем взгляд у меня  ой какой не хороший – проникся барин, нутром почуял, что живым я его не оставлю, не то, что портрет его разрисую, но виду не показал. Челюсть хмыкнул, глянул на стремового: тот головой кивнул, что мол чисто все. Я смотрел уже не на Вышибалу, а на место, где нам танцевать предстояло: ровная площадка, углов каких стремных не было, да заборчик под три метра – красота, красотень! Нервы у Вышибалы сдали: ринулся на меня, как бык на красную тряпку – первый это промах его был. Я его галантно пропустил, красивую подножку поставив – крутанулся Вышибала, дернулся к земле, но устоял – молодчина паря, такую тушу удержать – уметь надо! Я уже опять к нему личиком, а он – чуть не копытом роет: глаза бешеные, губы перекривились, желваки так и ходят, так и ходят. Меня только антуражем запугать невозможно, поэтому и морда моя равнодушной осталось. Челюсть кашлянул – Вышибала пошел круг против часовой, я, следовательно – по. Идем, смотрим друг на друга, выжидаем. Краем глаза заметил, что промокашка заелозил, шухерил как-то тоскливо он – Челюсть спокойный сидел, значит ровно все. Схлестнулись: Вышибала руку мне заломил и давай выкручивать – у меня аж искры из стекол полетели. Только нужно мне было ему поддаться, иначе красоты не получилось бы. С минуту терпел, зубы стиснул, ноги пошире расставил, а потом, когда Вышибала кайф ловить начал, слабину дал – тут я его и крутанул спинищей его огромной прям об землю-матушку. Хруст пошел – аж вокруг слышно стало, только меня это не остановило – портрет обещанный нарисовал, плюнул на посиневшую его морду с отпечатком подошвы и на Челюсть глянул: барин довольный сидел, хику новую сворачивал. Свистнули промокашку, чтоб он спящего в тенек отволок, а сами беседовать начали – тут уж и про авторитет говорить не надо было: все увидели, оценки поставили, очко поджали. Вышибалу-то никто до меня и тронуть не смел…
  Прознал ли тогда Овал про эту писанину, или нет – до сих пор не знаю. Коли б узнал: не вылизал бы себе трояк, а коли нет – что ж он ко мне уважение стал испытывать? Вот так и маюсь, понять не пойму!
  Семилетку оттрубил – что в лес по грибы сходил; как один день пролетели денечки, даже не заметил. Только вот редко, да бывает, как в зеркало гляну, а у меня на висках уже серебро блестит, да морщины кое-где проглядывают. А глаза прежние остались: ледяные, зоркие, блестящие. От глаз этих тогда у нее крыша поехала, как ни старался, как ни выкручивался – все одно к одному сложилось. Лечил ее, сколько денег угрохал на врачей этих, клиники дорогие – все без толку. Съезжала кумушка, что ни день – то хуже и хуже. Сам я к тому времени уже практику не вел, лишили меня лицензии за одну «мокроту», хотя не по моей вине, но – все же. Тогда меня патолог мой прикрыл, ему проще это было. Консилиум постановил отстранить до срока, потом – повторная проверка, а потом – если выгорит – обещали вернуть. Но сам я не пошел: гордость проклятая не позволила. Записался на биржу, маялся там, от нечего делать стал по местам всяким появляться, так и свела судьбинушка с Мороженщиком, он мне и подкинул работенку, хорошую, не пыльную, только требующую большой аккуратности и знания дела. Поскольку дело я хорошо свое знал, то и деньжат поднимать стал по нормальному, по-людски. Только к тому времени кумушка моя совсем плоха стала, еле жизнь в ней теплилась. А когда она отправилась в мир иной, тут меня и хлопанули: оказывается, все это время вели меня, как младенца. Мороженщик подставным оказался, а я – лох – не раскусил его. Тут то мне припомнили и подсудное, от которого отмазали, и делишки все мои после потери лицензии, да и кумушку мою тоже приплели, мол сгнобил ее, изверг, замучил до смерти, лютую ей устроил. Отмазываться смысла не было, деньжата все на адвоката отвалил, вот поэтому десятку и забубенили, а так-то четвертак грозил…
  Выйду вот, для начала Овалу подгоню презент какой – чтоб на всю жизнь меня запомнил. Негоже добрых людей забывать! Потом – всех по списку отыщу, и аккуратно так разукрашу, что неба синего больше не увидят. На «десерт» Мороженщик у меня – с ним разговор особый будет, корректный и сдержанный. Чем его к стенке припереть у меня есть, так что побеседуем. А возврата не боюсь: мне что там, на воле, что тут – одинаково все. Челюсть через месяц откидывается – спишемся; может через полгодика и намутим чего-нибудь стоящего. Он – мужик умный, не даром, что институт финансовый закончил!
  А перед тем, как на волю выйти, мне тут имя поменять нужно будет: чтоб все-таки знали своих героев. Ведь Лють-то – эмоциональное погоняло, не по характеру моему. Я ж человек добрый, не даром, что доктор. Только не работать мне больше никогда в медицине – а жаль, любил я работу свою, всем сердцем любил, всей душой…
  Покочевряжусь два месяца – и на свободу. Посмотрим, что там за семь годков переменилось! Может оно и стремно, только я уже ничего не боюсь: не каждый хирург на зоне выживет, да не просто выживет – а еще и царем станет…
  Так-то…






16 февраля 2009