Глава седьмая
Поп – зек
-В гробу, бля, я их видел! Если меня положат в золотой гроб и обсыпят этими самыми стекляшками, скорее, не похоронят; не удастся им, блятхен, меня им закопать - я, должно быть, от этого жгучего блеска и ненависти к ним оживу. Встану и ещё харю начищу людям, которые так растратились на мои похороны-,нехотя, с сухонькими руками и тонкоми воровскими пальцами, понурый, с набекрень одетой пидаркой, с вывалившейся ватой из ватника, впрочем, как бы в противовес с ввалившимися глазами и впавшими губами из-за отсутствия зубов, кряхтел про себя Виталий.
Все зеки его почему-то называли Витфар. Наверное, он и получил это самое звание из его имени и первоначальных букв фармазон.
Никто уже в отряде не помнит, даже в колонии, кто его так нарёк, вернее, окрестил, а, ещё точнее, обозвал первым.
- Ты, батюшко, долби-долби земельку-то. Перекрестись, да и опять долби. Авось, глядишь, всё ближе к белому свету продвинемся...
- Молчи, попяра! Заткнись, говорю! Мне твоя молитва по х..., что ты мне нравоучения гонишь, как кум лагерный - кровосос. Ему по должности положено... а тебе... по какой такой службе?..
- Ну, ему, может, и положено... а... я...- не успел открыть рот священник Георгий.
- А ты!.. Кто ты? Такой же зек. Чем ты, например, отличаешься от меня? Чем?.. Тут же в забое сидишь, ту же планету-землю долбишь... Какой Бог? Где твой Бог? и Витфар харкнул в его сторону кроваво-чёрной слизью и продолжил,- ты, что святой что ли?.. Молитва?.. Гх, молитва?.. Ту же баланду жрёшь! Вот только насчёт матушки, - облом...
- Закрой своё хайло, Фарюга, - вмешался в разговор Митька - картёжник. Тебе по делу святой лопочет. Чем быстрее мы себе проход выдолбим, тем скорее на волю прибудем. Эх, закурить бы? Нельзя - сгорим!.. Молись... Молись... не то, чтобы Богу, себе молись, чтоб живым отсюда выползти... Молись, Ват, алмазному свету, как только докопаем и свет белый увидим. Всем тяжко... Тяжко так, что из конца течёт. Успокоить не могу, сколько не пытаюсь...
- Бабу те надо, тогда и болезня твоя пройдёт. Сам же говорил, если скакать на бабьем животе начнёшь, так она всю твою проказу и примет... А дети там будут, али не будут - это не суть важно.
- Главное, чтобы эта трипа гнойная ушла,- вмешался в разговор политикан, комсомольский вожак, неведомо за какие грехи сюда севший и неизвестно за кого его посадили.
Каланча по росту, коломенская, его так и звали Сухая Каланча. Везде и всюду народ с самого детства смеялся над ним.
- Вот ведь всем гроб нужен до двух метров, а этому.., как Петру - царю, не менее двух метров, да ещё плюс пятьдесят сантиметров понадобится.
- Ай, на него ещё два с полтиной расходовать. Мы его при случае и так, как истинного мусульманского афганца присыпем землёй. Не зря же их там он три года шарахал.
- Советскую власть устанавливал,- кто-то добавил.
- Будет вам богохульствовать,- вмешался поп Георгий,- успеем ли похоронить-то. Не исключено, что сгинем все вместе в пещере вот этой. Так и,
не увидев Света белаго.
- Татарин - Ромка, не возражаешь?
- Завозражай вам... То и гляди, кирка мой "кочан" причмокнет. Тут уж не до пересудов будет, заправив ушанку на больные уши, процедил татарин-Ромка.
- Чомка, это штэ?- спросил вдруг внезапно молчун. Его сумасшедшим Майором звали.
- Что? Что? Хряснут тебя по башке и каюк тебе,- добавил Митька - картёжник.
- А... а... я совсем не так дюмал. Дюмал целули можно делать по моей головушке. Когда-то маманя меня делала целули, и приговариваля: "Художник ты мой!.. Истинный талант ты мой! Только на тебя надежда!.." - Так моя мама дюмала.
- А ты дурачок, Майор! Рисуй! Рисуй! Вон сколько у тебя бумаги... Что не тело - бумага... Целая колония в твоём распоряжении... Ты и куму что-нибудь нарисуй на причинном месте, чтоб поскулил, как мы сечас ноем здесь в духоте. Эх, свобода-матушка, как ты дорога сейчас!.. Глядишь, он тебя и освободит досрочно с почестями... - смеркантильничал Фарюга,- снова харкнув кровяной, коричнево-чёрной слизью.
- А ты дюмал я не умею?.. Хоть сечас до вечера наколю. Хоть... Только ты хлеб от меня не отымешь?
- А давай, Майор!.. Мужики! Дозвольте! Пусть Майор своим делом и талантом занимается, хоть и в шахте. Игла есть?
И Майор, сняв свои кирзухи, начал показывать Витфару подошвы, в которых, как тюремные решётки, словно в игольнице, сверкая платиновым блеском, были татуировочные иглы.
- А ты дюмал: я - не художник... Не кисть, конечно... А я без кисти и красок так тебя размалюю, что до конца своей жизни с пометой будешь ходить. Одно плохо. Легавым это на руку - вот.
- К этому сроку, когда мы выродимся из этой вонючей ямы, может, и времена поменяются. Слух по казармам лютует: " Меченый на горизонте политики появился, как его там: то ли Горбоносый, то ли Горбатый, то ли Горбитный, говорят перестройку с гласностью затеял...
- А, может, Гробовой, - вмешался, ковыряя киркой Митька - картёжник.
- Какая разница? Амнистия есть амнистия! Она и в Африке амнистия, одним словом, свобода. Всегда была свобода для наших, когда в государстве начинался перекрой карты страны,- опять же сплюнул харкотину Витфар.
- Люди, родимые! Вам хорошо рассуждать. Ясное дело вас отпустят. А вот со мной, что будут делать?..- Снова вмешался батюшка.
- Как что? И тебя отпустят...
- Я же при Сталине - сидел, в финскую компанию сидел, при Хрущёве - сидел, при Брежневе - сидел и при других тоже сидел. А вот теперь новый пришёл, и я опять сижу. Ой, ноги затекли, язвы мучают. Перекрестившись, снова молвил старик:
- При царе родился, революцию пережил и непроизвольно стал, нехотя, рассказывать, как та самая революция происходила: " Тогда у меня десятый сын родился - Богдашкой нарекли. Я давеле не мог предположить, какие испытания выпадут на мою душу и сердце. Какая участь моих детей ждёт, и в особенности матушку, которая до того была кроткая - мухи не обидит, не то, чтобы грубое слово или поперёк что молвить, не то что мухи - блох не тронет - вот она такая была по молодости и пожизненно. Ведь если вам сказать: она следом за мной по всем тюрьмам ездила. Куда меня - туда и она.
- Вот суда, садись! Суда... Суда, - показывая на окаменевшее дерево, говорил Майор. Одной рукой махал в сторону каменного дерева, а пальцем другой руки ковырял в носу. Конечно, сумеречно в яме. Но уговор так уговор. Нарисую, как в детстве.
- Ох, и трепло ты! То молчишь, как рыба, то скулишь, как голодный сукин сын,- прошипел Витфар, сплёвывая мокроту.
- Дык, я и есть голодный... Может, ты не бюдешь хлебушек отымать... Если я только крошки бюду собирать, то скоро ноги протяну, и не видать тебе моих рисунков на твоей живой бумаге...
Майор, усадив удобно Витфара, принялся за художество.
Пока Майор разрисовывал спину фармазона, он не произносил ни слова. А мысли его тянулись, как караван курлыкающих журавлей, летели всё ближе к дому. Витфар тоже молчал.
Молчание нарушил поп:
- Итак, родился у меня по счёту десятый сын. Я не знал, да и предположить не мог, какой сложной будет жизнь его" червонца". В первые дни после разрешения матушкой сыном, я в день крещения непроизвольно назвал его "червонцем". Какие события, какие времена тебя ждут мой " червонец", бывало, только и скажу сам себе в бороду.
Я отлично понимал и знал своё шаткое положение. Не покидала мысль, что, пожалуй, рабочие и крестьяне власть возьмут. То там, то сям возникали бунты. О религии народ на прочь стал забывать, а я что? Я их - главный враг стал. Церковь перестали посещать, хотя я и пытался как-то вразумлять. А на самом
деле под прикрытием пролетариев власть переходила в руки небольшой кучки с какими-то иностранными фамилиями, на конце которых были "ич", "он", "ий", "ман", и прочих, которым дюже не нужна была религия.
15 Июня 2009 год,
Больничный Городок,
Крайний Север.
Фото автора.
