Знакомая улица

Осень только вступала в свои законные права, но в городе уже прочно установилась неприятная, пасмурная и промозглая погода. Монотонно стучали по мостовой дождевые капли, потоки воды бурлящими водопадами обрушивались в жерла водостоков, а на улице трудно было встретить человека, вышедшего утром из дому без зонта. Я не был исключением и шагал среди толпы, обгоняя и изредка пропуская суетливых пешеходов вперёд себя. Сегодняшний день не предвещал мне неприятностей; никаких поводов для радости он, впрочем, тоже не сулил, и это меня вполне устраивало. У меня с самого утра сложилось скверное настроение, и мне очень не хотелось его усугублять. Напротив я искал повод исправить ситуацию. Мысли об этом заполонили мою голову, но ответ появляться не желал.
Свой маршрут я знал хорошо. Я жил в городе с самого рождения, поменял за это время три адреса, всякий раз в новом районе, но так уж вышло, что именно по этой улице мне когда-то приходилось ходить в школу, позже – в институт, а последние три года по ней пролегал мой путь на работу. За двадцать пять лет я успел выучить её досконально. Каждую фигурную плитку тротуара, каждый изгиб резных чугунных оград, тянущихся по сторонам аллеи, каждый фонарный столб, каждый рекламный щит и даже каждое деревце. И ещё я изучил лица многих людей, которые, подобно мне, ходили здесь изо дня в день. Все эти годы они росли, взрослели и старели вместе со мной, но я совсем не замечал этих изменений. Они происходили так постепенно, плавно и естественно, что воспринимались мной как нечто само собой разумеющееся. Разве что иногда я обнаруживал, что некоторые лица совершенно перестали попадаться мне на глаза.
Улица была длинной, и по всей её протяженности хватало достопримечательностей. Например, в этом полуразрушенном здании, выстроенном в затейливом архитектурном стиле во времена царской России и вот уже лет десять как облепленном со всех сторон строительными лесами, когда-то находилась студенческая библиотека. Её обещали сохранить в этом здании после затянувшейся реконструкции.
А напротив, между новенькой пиццерией и яркими витринами магазина женской одежды, приютилась незаметная на первый взгляд лавка старьёвщика. До сих пор гадаю, и как ему удаётся не разориться в наше время? Всякий раз, проходя мимо, клятвенно обещаю себе на обратном пути заглянуть в магазинчик, найти ответы на давние вопросы, но каждый раз откладываю. Почему-то боюсь, что увиденное меня сильно разочарует. Опасаюсь, что жестокая реальность, в которой все мы вынуждены барахтаться, как рыбы в браконьерских сетях, вытащенных на мелководье, обманет все мои ожидания. А я не люблю разрушать замки из песка и портить счастливые финалы добрых сказок.
Я и сейчас по привычки всматриваюсь в отражающее солнечные блики окно и прохожу мимо.
А вот здесь, между двумя цветочными клумбами, весенней порой благоухающими на целый квартал, раньше сидел совсем молодой мужчина с грустными глазами. В тёплую погоду он носил выцветшую тельняшку, а когда замерзал, накидывал на плечи тёплую куртку ядовито-зелёного оттенка. Мужчина был калекой: у него не было обеих ног. Я не знал, при каких обстоятельствах он лишился конечностей, но привык считать, что всему виной война. Впрочем, мужчина не протягивал к прохожим с равнодушно-отрешенным взглядом засаленный краповый берет и, вызывая жалость к себе, не просил милостыни. Вместо этого он просто торговал. Рядом с ним стоял торговый лоток, уставленный аккуратными поделками из дерева, пластилина, стекла и зеркал. Всё это он делал своими руками, прямо на улице, на глазах у прохожих. Помню, ещё в школе мы с друзьями хотели купить у него что-то жутко интересное, но отчаянно боялись подойти к нему, стесняясь инвалида.
Мастер на все руки тем временем проводил на своём месте целый день, с раннего утра и до позднего вечера. Мне иногда удавалось застать, как его инвалидную коляску в свете зажжённых фонарей катит домой невысокая пожилая женщина.
Я никогда не видел его на привычном месте зимой, зато всякий раз он оказывался там первого марта. На лбу и в уголках глаз пролегало всё больше морщин, в жестких, спутанных волосах прибавлялось седины, пальцы с каждым годом становились всё более узловатыми и непослушными, а взгляд глубоко посаженных глаз – печальным и обречённым. Так было много лет вплоть до прошлого года. Он, как водится, в последний день ноября простился с улицей до следующей весны, но вот наступил март, его сменил апрель, за ним последовал май. Настало лето, злое и невероятно знойное, а клочок пространства между клумбами с засыхающими от жары цветами всё пустовало.
Но свято место пусто не бывает: на вакантное местечко в середине лета положил глаз талантливый художник. Совсем ещё юный, не иначе недавний выпускник какой-нибудь академии искусств. Всегда аккуратный, одетый с иголочки, с зачесанными на бок рыжеватыми волосами. Глаза сквозь стекла очков в золотой оправе смотрели на мир задорно, с плохо скрываемым восторгом и щенячьим любопытством. У художника был мольберт с кипой чистых холстов, новые краски, набор кистей, карандашей и углей. Он рисовал всё подряд: купола собора с блестящим в лучах восходящего солнца крестом, возвышающиеся над невысокими домами; новую «свечу» многоэтажки в окружении строительной техники; влюблённую парочку, присевшую на свободную лавочку и, увлекшись друг другом, позабывшую обо всем; старого бездомного пса, устало свернувшегося в тени, который с выражением полнейшего повиновения несчастной судьбе наблюдал за счастливо трусящими у ног хозяев пуделями и догами. Иногда юный художник соглашался рисовать портреты, но плату принимал только радостными улыбками.
Не стоит, наверное, и говорить о том, что картины у него получались превосходные, совсем как живые. В самую пору открывать собственную выставку в лучших музеях нашей необъятной страны, но юный мастер кисти, казалось, не воспринимал свои занятия всерьез, а рисовал по зову сердца.
Он не задерживался на своём месте надолго: рисовал по нескольку часов в день только по выходным и праздникам. Но вполне мог появиться на своём месте и в понедельник вечером, чтобы на скорую руку сделать набросок освещённой полной луной, звездами и уличными фонарями аллею, по которой скользят длинные чернильные тени спешащих домой горожан. А потом, удовлетворившись проделанной работой, он поспешно сворачивал холст, складывал мольберт, собирал в футляр краски и кисти, укладывал всё в багажник новенького “BMW” и резко срывался с места.
А ещё на нашей улице было очень много музыкантов. В любое время со всех сторон доносились звуки аккордеона, грудной напев флейты, высокий голосок скрипки и, конечно же, звонкое пение гитарных струн. Но с бродячими музыкантами улице не очень-то везло: редко кто из них задерживался у нас надолго. Большинство и вовсе не выдерживали даже месяца и принимались искать себе новое пристанище на других улицах города. Благо, он у нас просторный, хватает места и для заезжих гастролеров, и для собственных талантливых самоучек. Но здесь, на нашей улице, они просто не выдерживали конкуренции. Потому что у нас рядом с тупичком, на котором заканчивалась аллея, играл настоящий Менестрель.
Он был один из старожилов улицы, одной из её легенд и тайн. Мне казалось, что он был здесь всегда, и вся улица, весь наш город был построен вокруг него и ради него. Я увидел его впервые больше двадцати лет назад. В те времена я ещё даже не ходил в школу, да и вообще  едва научился ходить. Это и была моя первая прогулка по городу, по этой улице и по этой аллее. С тех пор каждая прогулка по ней превращалась в сказочное путешествие под аккомпанемент чудесной музыки, извлекаемой старой шестиструнной гитарой.
Я мог стоять и слушать его песни бесконечно; чем, впрочем, частенько и занимался, прогуливая занятия в школе, а затем и институте. На первый взгляд в Менестреле не было ничего необычного. Мужчина лет сорока, в серой безрукавке, чёрных джинсах и тяжёлых ботинках. Длинные волосы неряшливо разбросаны по плечам, а в жару голову от перегрева защищало огромное широкополое соломенное сомбреро. Лицо его не казалось непримечательным, но представить его себе, восстановить в памяти мне никак не удавалось. На загорелых руках музыканта красовались татуировки. Тут были и драконы, и обвитые гремучими змеями клинки, и неописуемой красоты девы, и даже загадочная вязь незнакомых мне символов. На мостовой рядом с Менестрелем лежала начатая пачка дешевых сигарет и мятая коробка спичек. Если поочерёдно заглянуть в них, то, наверное, можно обнаружить одинокую сигарету и последнюю спичку.
Играл он божественно, наслаждаясь музыкой от первого и до последнего аккорда. Пальцы нежно касались послушных струн, извлекая удивительно чистые звуки; слегка хриплый голос негромко пел на русском, английском, испанском и ещё Бог знает каких языках мира. Казалось, он знает столько песен, что способен играть четверть века, ни разу не повторившись.
Менестрель без устали пел, а во время проигрышей и длинных импровизаций рассматривал собравшуюся перед ним толпу, иногда легкими поклонами благодаря за опущенные в раскрытый футляр от гитары купюры. Но я чувствовал, что Менестрелю, как и юному художнику, внимание к его музыке и аплодисменты, звучащие в паузах между выступлениями, были гораздо важнее любых сокровищ.
…Но сейчас над городом шёл дождь, над головами прохожих грохотал гром, кое-где даже блеснула молния. Менестрель едва ли станет пытаться перекричать разбушевавшуюся стихию. Возможно, его вообще сейчас нет на улице, должен же у музыканта быть свой дом, в конце концов. Он же не призрак, чтобы оставаться привязанным к одному и тому же месту десятилетиями.
Но Менестрель был тут. Он сидел, поджав под себя правую ногу, под защитой каменного карниза и курил сигарету. Гитара, надежно упакованная в водонепроницаемый футляр, лежала рядом. Но стоило мне взглянуть на музыканта и его инструмент, как у меня в голове сама собой возникла музыка. А левая нога Менестреля в тяжёлом ботинке шлёпала носком по луже, словно отбивая этой музыке такт. Ещё через секунду я понял, что он заметил меня и смотрит прямо в глаза. Потом губы музыканта расплылись в улыбке, и он жестом показал на свободное место рядом с собой.
Я никогда прежде не видел, чтобы Менестрель с кем-нибудь разговаривал. Мне всегда казалось, что он и говорить-то не может, а только петь. Наверное, мне стоило растеряться, может быть, даже трусливо сбежать, сделав вид, что я не заметил его приглашения или очень спешу по своим неотложным делам… Но были ли мои дела неотложными? Самому себе лгать вредно, и я-то уж точно знал верный ответ.
Пропустив двух школьников с тяжёлыми ранцами за спинами, я подошёл к укрытию Менестреля, стряхнул капли с зонта, закрыл его и присел вполоборота к музыканту. Тот, не расставаясь с полуулыбкой, протянул мне пачку сигарет, но я вежливо отказался. Тот равнодушно пожал плечами, как бы говоря «Твоё дело, конечно, но зачем так беспокоиться о своём здоровье тем, кто всё равно рано или поздно умрёт?»,
Я тоже молчал, растеряно и нервно, отчаянно подыскивая слова, но на ум приходили исключительно