Прокопенко был умным человеком, хотя и без безымянного пальца на левой руке, зато с добрыми глазами, внимательно и цепко следящими за всем, что происходило снаружи его, Прокопенкова, тела, потрёпанного в боях. Враждебный элемент не дремал, и всячески подрывал путешествие в мечту человека как класса. Порой враждебный элемент был не сознательным, а враждебным от природы, но и в таких случаях Прокопенко не мог себе позволить милосердия. Милосердие хорошо годилось для строителей Коммунизма, но для него, призванного охранять это строительство, снисхождение было роскошью. При себе он всегда держал наган, отобранный когда-то у анархистов. Занятная игрушка, чуть ли не ручной работы, рассыпающаяся и тлеющая на глазах, но вполне способная вогнать пулю в мясную машину, противящуюся путешествию человечества в светлое завтра.
"Отчего мне так грустно? Отчего всё вокруг так грустно, и всё увядает, приходя в негодность? Я спрашиваю себя об этом не в первый и не в сто первый раз, и каждый раз знаю ответ - это сползает старая шкура прежнего мира, это линька и не более, потому и грустно. От того, что все мы, на самом деле, родом из этого мира, и, хотя мы полны решимости убить своего Лая, всё-таки, перешагнуть через родственные узы - дело непростое, и перед ним положены определённые моральные обязательства. Дело наше правое, и победа уже за нами, но если мы будем слишком спешить, она так и останется за нами, и никогда нас не догонит. Что же, пускай, пускай уйдёт сорок лет, и ещё сорок, и снова сорок, и сорок раз по сорок, и сверх того, и сгинут все, кто начинал это великое строительство, и пускай все они будут забыты потомками, которым не надо будет помнить своих заблудших дедов, что бы быть хорошими людьми. Пускай шагающее к лунной радуге поколение не смеет думать про увязших в топкой трясине прошлого, окружённых таинственными стенами предках. Им это будет уже ни к чему, достаточно и того, что мы думаем о себе. Веками мы сражались за справедливость в своих умах лишь оттого, что боялись что угнетатели наших соседей, возьмутся и за нас, но им, побеждающим солнце, не понадобятся подобные стимулы, они будут выкованы из чистой, беспримесной доброты, и абсолютного трудолюбия".
Прокопенко умел быть безжалостным к себе. В прошлом, в знак верности идеалам партии, он совершил матануки, но был за это несколько выбранен. "Членовредительством, - было доходчиво сказано ему, - может каждый заниматься, кто хоть немного приобрёл сознательности, и хоть слегка понимает, что к чему. Себя не жалеть и кидать в огонь - это дело хорошее, но от тебя мы ждём большего. Коммунизм - это прорыв. Не порыв, а долгая, кропотливая работа, так что, отбрось свои штучки". И он отбросил, хотя умом не был так уж согласен с озвученным каламбуром. Уже потом, во время стычек с бандитами, оказалось: действительно, зачастую, не так сложно подставиться под пулю, что бы спасти хорошенького и совершенно не годного к боевым действиям новобранца-добровольца.
Их было немало таких, пришедших с горящими глазами, с пламенным мотором вместо сердца, и вдруг обнаруживших себя не на теоретических фронтах безымянной жизни, о которых так часто грезили, а среди густой, грузной и рутинной реальности. Иные не умели стрелять, иные не хотели стрелять, а бывало что и вовсе непонятно, зачем пришёл человек, а человек, бывало, пришёл просто потому, что не хотел отсиживаться, пока за окнами решаются судьбы дела, а сам не то, что винтовки – топора в руках не держал. Сам Прокопенко был воином от рождения, но именно таких – неуклюжих, неуместных, белоручек, зачем-то лезущих рубить сук под своей праздностью, любил больше всех, втайне пологая, что они-то и есть самые лучшие люди. О, сколько раз его тянуло спасти такого идеалиста, попавшего в западню военной судьбы. В нём вообще была сильна страсть к красивой достойной воина, по его мнению, смерти. Но, скоро стало ясно – этого делать никак нельзя, один Прокопенко ценнее, как материал для будущих светлых дней, чем десяток и ещё десяток таких добровольцев, хотя всё-таки во многих отношениях они ценнее его. И они покорно выполняли его приказы, а он оставался раз за разом наедине со своей совестью, которая всё не покрывалась спасительной мозолью привычки. Они, бывало, впервые увидев бой, просто кидали оружие в сторону врага, как будто желая его зашибить, и убегали, но и тогда он знал – человек сначала струсил втрое больше положенного от природы, потом ещё два раза по столько же, и лишь потом давал стрекача. Ему хотелось защищать их, спрашивать «ну что ты, дурак, лезешь, отсидись в подвале мамки», ему хотелось быть образцовым, для них, командиром...
Проклятая романтика въелась в мозг. Но от того, кто поставлен защищать завоевания Советов от сил тлена и распада, требовался прагматизм – ненавистный и неминуемый.
Его уже не удивляло, что сначала пришлось избавиться от эгоизма полностью, чтобы со временем начать вести себя как эгоист – ведь теперь он смотрел на себя со стороны и видел ценного сотрудника и друга Партии, которого надлежало беречь хотя бы до поры. Вот наступит коммунизм, где каждый получит, что захочет, тогда Прокопенко сперва убьёт кулака Митю, потому, что это одно из главных условий наступления Коммунизма, а потом найдёт себе хорошего врага, которому, по идее, не откуда бы взяться в Коммунизме, да уж придётся логике потесниться, раз Человек будет мерой всего… Так вот, найдёт он достойного врага, что бы расстаться с жизнью именно в той форме, в которой он считает это единственно для себя приемлемым, и уснёт навеки с блаженной улыбкой, и перестанет грызть его нутро вконец распоясавшаяся крыса совести, успокоится, и уснёт так же крепко, как хозяин, и простит ему всё то, чего сам он себе прощать не желает.
Раздался стук в дверь, и вошёл Никита. Никите полагалось дать задание, сулившее приключения и опасности, и которое Прокопенко с удовольствием забрал бы себе. Но Никита был менее ценен самого Прокопенко, с другой стороны голова у него соображала лучше.
- Здравствуй, товарищ, - поприветствовал его Прокопенко.
- Здравствуйте.
- Как отец?
- Нет у меня больше отца, а только одна память.
- Память - это хорошо, в твоей памяти ему ничего не сделается, и он там будет всегда, даже когда тебя уже не будет, поскольку будут те, кто запомнит тебя, вместе с твоей памятью об отце. Так что не грусти.
- Я и не грущу.
- Ну, совсем не грустить, всё-таки, не стоит. Мы пока не новые люди с тобой, и старые мысли, вроде родственной сентиментальности, нам не чужды. Твой отец не был коммунистом, но он был хорошим человеком, разве нет?
- Пожалуй. Не знаю. Я от него пошёл - как мне его оценить?
- Уверен, что хороший. Да что там, я же его и знал, хотя и не близко, всё-таки, недавно тут у вас руковожу. Так вот, если ты о нём не грустишь, то ты притворяешься, как будто ты уже новый человек, грядущий, а ты ещё старый, уж извини за грубость. Не надо заниматься самообманом, от него все проблемы.
Никита кивнул.
- Но, время делу. Ты знаешь про город Энск?
- В общих чертах.
- Последний форопост Царизма на земле Советов.
- Форпост – Поправил Никита.
- Ну, знаешь, – нарочито-обиженно протянул Прокопенко – можно подумать, я слова «форпост» не знаю. Это тут так написано, «форопост». На грамоту, чертям, времени не хватает, а только, видишь ты, на высокий штиль. В общем, я тебе так скажу, по-простому, поедешь в Москву, а оттуда в Энск. Пишут, будет вас там двое, да ещё местные, с Энска-то, оппозиция, стало быть, наши люди, в общем. А ещё пишут, покончил с собой Маяковский.
Никита уставился на Прокопенко. Маяковский был одним из символов Революции и рывка в мечту, праздничный, весёлый, бесноватый человек, даже не совсем и человек-то, Титан, оберег. Никите не надо было объяснять, что такая смерть должна повлечь за собой какие-то последствия.
- За неделю до самоубийства он уже пытался покончить с собой, и написал предсмертную записку. Она сохранилась, и её обнародуют как непосредственно предсмертную записку. На самом же деле перед состоявшимся самоубийством он тоже написал кое-что, хотя тут внятно не написано, что именно. В общем, сам видишь, дело серьёзное, надо отправиться в Москву, тебе отдадут то, что он написал, и там ты получишь конкретные инструкции. А это всё, что я могу сообщить тебе.
У Никиты сделалось нехорошо на сердце, и, кажется, даже задрожали руки.
В качестве ответа он только кивнул.
