Звезда, начертанная кровью. 05. Москва.

Сначала в Москве была осенняя полночь.
По небу полуночи летели три красных дирижабля - "Мир", "Труд" и "Май", освещая землю равномерным, красным светом. Обычно на них высвечивались последние новости со всей Страны Советов, но сегодня они транслировали портреты и фотографии Маяковского.
Где-то в лесах, неподалёку от города дремали, без особого страха, Карик и Валя, выпившие препарат, сделавший их совсем-совсем маленькими. Теперь они путешествовали в стране дремучих трав, но не боялись. Они не знали, что помощь уже близко, но чувствовали это своими детскими сердцами, и это чувство было сильнее любого знания, потому что чувства возникают раньше знаний и слов, и самое главное содержится именно в них.
Пионер Лёня не ложился спать, потому, что рисовал красивую стенгазету. Он тщательно, но несколько схематично, с акцентом на красный цвет, рисовал рабочих и крестьян, вступающих в изнурительные, и радостные битвы за урожай. Впереди крестьян шла девушка с грустными глазами, одетая, отчего-то, в чёрные брюки и синюю, клетчатую рубашку. Эта девушка отдалённо походила на его одноклассницу, если бы той было двадцать с небольшим. Лёню одолевала усталость, но он рисовал, высунув, от усердия, кончик языка – незаметно для себя. В конце концов, он так и уснул над свои трудом, чуть-чуть завершив его, и опрокинув баночку с красной краской на пол. Этой краски оставалось так мало, что ему не составит большого труда отмыть завтра образовавшееся пятнышко.
Дворник Гавриил учился читать по слогам, потому что индивидуальная гордость не позволяла ему признаться публично в неграмотности. Одному одолевать буквы было непросто, но он очень старался, хотя, конечно, двигался медленнее, чем было бы возможно, будь у него учитель. Он тыкал кривыми пальцами в учебник, со страниц которого на него смотрели весёлые дети, и что-то бормотал себе под нос, и запивал гранит науки сладким чаем.
Ленин в кремле спал. Во сне его мысли отворачивались от ликующего будущего, в котором не будет нужды в Ленине, и от настоящего, в котором есть нужда в Ленине, и обращались к прошлому.
Каждую ночь во сне у Ленина отчаянно болела совесть. Каждую ночь он видел всех жертв революции - случайных и нарочных, прямых и косвенных, обходимых, и неизбежных. Они приходили к нему в беспокойных, потных снах, старики и дети, женщины и мужчины, и его тело беспокойно вертелось, а его дух наполнялся тоской – где мне взять силы, милосердия и права простить себя?
Некоторые из ходоков понимали важность момента, и не укоряли, а иные никак не хотели признавать допустимость своей гибели. С такими Ленин ласково разговаривал, объяснял и просил прощения. У живых просить прощения было нельзя, но у этой публики - отчего нет? У этой публики просить прощения было необходимо и очень важно - надо было, что бы, не только те, кто есть одобрял происходящее, но и те, кого вовсе нет.
Ленин призывал к жёсткости, но сам испытывал к врагам не больше злости, чем к упавшему дереву, лежащему теперь поперёк дороги. Его нужно с дороги убрать, но злиться на него, за то, что его повалил ветер недопустимо.
Сегодня к Ленину пришло несколько новых человек, включая атамана бандитов Варынько, бандита Сашу, и его брата. Варынько и Саша умерли в перестрелке, а брат утопился. Никто из них в эту ночь так и не понял Ленина.
Потом пришли ещё новые - какие-то попы, и один из них сказал "Я не судья тебе".
Потом пришла русалка и заверила Ленина что всё, в целом, правильно, а что случаются перегибы, так такой уж мир, что идеальное в нём достигается только через большие уродства. А большие уродства, они ведь происходят в любом случае, так не лучше ли им происходить на пути к идеальному, а не самим по себе? Русалка была в рассеянности, и размышляла о каком-то юноше, которому она отдала свою жизнь.
Под утро, как обычно, пришёл Бог. Его не было, и не было в нём ровным счётом ничего - ни милосердия, ни злости.
Бог как обычно поглядел на Ленина отсутствующим взглядом, и Ленин как обычно всем нутром понял, что значат слова "Бога нет". То и значат, что Бог одинок и всемогущ, и всё прочее является просто аспектами его отсутствия. Он уже знал, что утром не сможет вспомнить, тем более – понять эту простую истину, и плакал во сне, предвкушая потерю.
Так каждую ночь Ленин, как Великий Инквизитор пропускал через себя всю грязь мира, что бы мир проснулся обновлённым и чистым, и чтобы люди в нём жили с чистой совестью.


Потом в Москве было осеннее утро.
Просыпались взрослые и дети, трамваи и автобусы, рабочие и школьники. Дирижабли спускались на землю, и ровно в половину восьмого небо пересекали три красных самолёта, оставляя за собой причудливые узоры, ничего внятного не обозначающие, но на что-то явно намекающие. Сегодня основная картина походила на флейту и на позвоночник сразу.
С ночных смен возвращались врачи и милиционеры, сторожа и пожарные,.
В библиотеки проникала смеющаяся детвора, что бы успеть до школы взять почитать интересные и полезные книги.
По центру города блуждала, чем-то довольная, бродячая собака Карабаш, оглядывая окрестности хозяйским взглядом. У Карабаша была трудная жизнь, пока он не поселился в центре города. Теперь его подкармливали, а он в знак благодарности сторожил какие-то склады, хотя сторожить их было особенно не от кого. Она ласково смотрела на людей, но уклонялась, когда её пытались погладить. При виде детей собака вздыхала, и в глазах её появлялась какая-то особая печаль.
Ровно в восемь, очередная добровольная бригада пионеров, отказавшаяся сегодня от учёбы, отправилась обходить Москву по периметру, распевая песни, и неся знамя. Впереди шёл юный барабанщик, и выстукивал марш.
Они двигались не спеша, но почти без остановок, что бы закончить путь в точке отправления не раньше семи вечера. Это было ответственное мероприятие, и дети были горды тем, что им его доверили.
В кинотеатрах показывали "Броненосец Потёмкин".


Потом в Москве настал осенний день.
Грело солнышко, облетали листья, а лужи окрашивались от них в красный цвет, как будто кто-то, от щедрот, выплеснул в окошко борща, или красного вина, или оросил улицы кровью, не зная, как ещё выразить свою любовь к этому огромному, прекрасному миру.
Работник одной из фабрик почувствовал в себе силы перевыполнить сегодня план почти вдвое, не замечая, как ему помогает его верный товарищ: настолько человек увлёкся работой, что искренне не обращал внимания на то, что детали как будто сами появляются у него под рукой, а товарищ только добродушно посмеивался.
Неслышно, и незаметно в город вошли Всадники на Красных Конях, не ведающие пространственных ограничений. Они несли людям радость труда, и лёгкую, светлую печаль, воспоминаний в детстве, которое почти всегда казалось прекрасным, какие бы хлопоты не были с ним связанны. Мало кто мог видеть их, но они были здесь, они заглядывали в дома, они проникали на фабрики и в школы, и наблюдали.
Во время обеденного перерыва педагог одной из школ, подошёл к коллеге, девушке, которой исполнилось недавно тридцать два, и предложил сходить на выходных в музей. Получив согласие, он понял, что начинается что-то очень важное, и весь остаток дня у него было хорошее настроение.
Уже потом – на выходных – они передумают идти в музей, и просто пойдут бродить по набережной, любуясь омоложённым городом, и беседуя о всяких пустяках.
А в музее готовились к большой выставке, посвящённой Маяковскому. Разрабатывали план экскурсии, собирали фотографии и факты, рисовали плакаты, и срисовывали ОКНА РОСТА.


Наконец, пришёл вечер.
Люди уходили с работ домой и на развлекательные мероприятия. В небе прогремело три салюта. Мамы и папы укладывали малышей спать, читали им на ночь поучительные сказки, и кутали в уютные одеяльца. Кто-то молча курил на балконе, глядя на неспешность заходящего солнца, кто-то смотрел телевизор. Кто-то сидел на дне рождения лучшего друга, и мучительно искал слова для хорошего тоста, а кто-то принимал вечерний душ. Кто-то брал на гитаре вечные три аккорда, а кто-то дочитывал интересную, но непонятную книгу. Комары намечали себе маршруты, для своих ночных бдений, а Карабаш, и все собаки, искали, откуда сегодня будет правильнее всего выть на луну. И приходили в Москву поезда, и на одном из них прибыл Никита.


Он зал, куда идти, но потратил целый час на пустые блуждания по городу. Он с изумлением оглядывал магазины и машины, высокие дома и стройки. На одной из улиц была небольшая сцена, и несколько красивых девушек в народных костюмах вели на этой сцене хоровод. Музыки не было, но они время от времени отвлекались от движения по кругу, и совершали па различной сложности.
Никита позволил себе насладиться зрелищем десять минут. Времени было немного, но движения девушек завораживали. В конце концов, одна из девушек, видимо, совершила свою фигуру неправильно, потому что остальные добродушно засмеялись, а одна подошла вплотную и стала что-то строго, но тоже не зло втолковывать ей. Девушка, совершившая ошибку, покраснела и сосредоточенно кивала, смущенно, виновато и очаровательно улыбаясь.
Никита пошёл дальше, зашёл в магазин, отстоял небольшую очередь, и купил крем-брюле и папиросы.
Можно было добраться до места на автобусе, пока они не перестали ходить, но Никита, оценив расстояние, решил, что лучше дойти – было уже совсем недалеко, а деньги кончались.
На месте он оказался ещё через десять минут. Крем-брюле он успел доесть, и теперь не спеша курил.
Отделение Милиции, ютилось в новом доме, неподалёку, во дворе жилого дома резвились дети. Девочки и один мальчик играли в классики, а мальчики, и две девочки, судя по всему, собирались играть в какую-то причудливую вариацию Казков-Разбойников. Никита докурил, нашёл урну, и решил, что бы уж точно, проверить номер отделения. Он достал из кармана брюк потрёпанный блокнот, и огрызок карандаша, записал число, которое значилось на табличке над входом. Умножил на четыре, отнял шесть, и поискал результат в таблице соответствий. Всё правильно, результат вычислений был обозначен, как лев, не спящий во тьме. Тогда Никита вошёл в отделение.
- Никита Колончёв, к начальнику, - сказал он в окошечко дежурному, то ли заполняющему какую-то документацию, то ли решающему кроссворд.
Дежурный что-то проверил, и поднял трубку.
- К вам долгожданные гости, Пётр Львович. Пропускаю, - он положил трубку, и назвал номер кабинета.
Кабинет был небольшой, но уютный. Ничего лишнего, мебель, шкаф с документами, портрет Ленина. Возле портрета Ленина, несколько схематичного - на красном фоне Ленин смотрел куда-то влево, прищурившись, как Клинт Иствуд, висел плакат. На плакате были изображенные часы с римскими цифрами: часы поместились на плакат не целиком: линия обреза проходила таким образом, что цифры "3" и "9" было видно чуть менее, чем наполовину. Часы заливало чем-то красным. Там, где красное уже заполнило пространство, виднелась надпись, как будто на этом месте были неровности: "Когда ты тратишь время, время тратит тебя".
Пётр Львович жестом предложил присесть, а сам встал, подошёл к окну, и закурил.
- Здравствуйте, Колончёв. Уже осмотрелись в нашей столице?
- Здравствуйте. Да, прогулялся немного,