...Баню стопили рано, еще не обедали. Когда парились и мылись, никогда не пили спиртного, ни пива себе не позволяли, ни лишнего куска - утяжелит, не в удовольствие. Баня тогда правильная, когда тело потом само несет по тропинке к избе, к столу, где ждет рюмка водки, когда ноги земли не ощущают, не давит в них, и, кажется, оттолкнешься чуть сильнее - сразу не опустишься на свою тропку, не попадешь, оттянет ветерком в ласковую холодящую зелень.
Хорошо после бани - настоящей русской бани "по-черному" - минут двадцать вздремнуть, положив веник под голову, пока хозяйка возится, наводит последнюю красоту на стол. Еще хорошо посидеть на скамье под окнами - душевно помолчать. Все умные и неумные разговоры уже за столом.
Хорошо, когда баня топится едва ли не с утра, нет перед ней тяжкой работы и срочных дел - можно подойти ко всему обстоятельно, как должно. Как водилось испокон веков...
Однако по заведенной собственной традиции стол накрыли не в избе, а прямо в бане - ее широком пределе, и нет хозяйки - одни мужики...
Бане уже пятнадцать, но повидала всякого, в том числе и того, о чем следовало бы стыдливо умолчать. Внимательный прохожий... (редкость для здешних мест - чтобы прохожий, да еще и внимательный) определил бы, что баню недавно перекладывали, белели два венца - новые подрубы, и грядками висел на стенах еще не подрезанный свежий мох. Еще заметил бы место, где она стояла раньше - густо заросшее крапивой, со старой обвалившейся закоптевшей каменкой. Подойдя ближе, можно было понять, почему хозяин, крепкую, и, в общем-то надежную баню, решил переложить - отнести с этого места. Тяжелая, непривычно крупная для этих мест баня, стала утопать. Два венца вошли в черную жирную землю, а камни, наверняка стоящие под углами, даже и не угадывались. Нижние венцы набрали сырости, но, как ни странно, лишь то бревно, что ближе к каменке, обтрухлявело по боку. Хозяин обкопал старые венцы, зачем-то натащил жердей - не берись, затеял в этом месте соорудить теплицу. Не слишком умно, - решил бы человек, чей корень от земли, - тут с одной крапивой война будет бесконечной - любит крапива потревоженные человеком места...
Теперь баня стоит, хотя и ближе к воде, почти вплотную, но надежно, как бы "плавает". Нижний несущий венец покоится на плотно поставленных друг к другу автомобильных покрышках, числом не менее полусотни, каждая с вырезанным нутром и засыпанным внутрь песком. Второй крылец с "запуском" и крышей козырьком, плавно, без щелей, переходит в крепкие кладки, покоящиеся на вбитых в дно реки струганных столбах - получается так, что, как бы, зависает над водой. В эту сторону врублена внушительная широкая дверь, в проеме можно запросто разойтись вдвоем и затаскивать в предел лодку. Сразу же отсюда еще одна дверина, уже в саму баню, где едва ли не треть занимает новая каменка. Плоские валуны, стоящие торчком на песочной присыпке определяют жерло.
Роскошная баня. У иных и дом не многим крупнее. Щедрая каменка. Всю баню определяет удивительная щедрость; тут и веники, о которых следовало бы остановиться особо, и окно... действительно, настоящее окно, а не привычное "смотрило", что чуть побольше верхнего душника - располагается оно, правда, в самом низу, от уровня колен, зато выглядывает прямо в реку, улавливает солнечные блики от воды, позволяя поиграть им внутри, на стене. Потолок уже изрядно закопчен, но сажа еще не висит лохмотьями, и стены относительно чисты. По жердине связанные пучки трав - для запаха.
Парятся все разом. Едва ли не пятеро могут поместиться на пологе - широченной байдачной доске, протянутой вдоль всей стены, и еще трое, на пологе-лежанке от угла. Просторно, хватило место и на тяжелую длинную скамью - того же струганного байдака. Хозяин, по просьбе, поддает порциями из ковша на горбатую каменку - холм раскаленных булыжников, грамотно поддает - не в одно место, а расплескивая по всей ее ширине. Сразу бьет, поднимался кверху березовый дух (вода настаивается на свежих вениках), потом облаком опускается, прихватывает по-настоящему - густой нестерпимой волной, жирным тяжелым слоем жара сверху, от которого хочется сесть на корточки и дышать в миску с ключевой водой.
Все в возрасте, но без жировых наслоений на боках, тех, что у большинства современных мужчин, перескочивших 40-50 летний рубеж, принимают такие формы, что носят название "слоновьи уши". Поджарые, словно масть к масти подобрались - полный расклад "козырей".
Один, лежа на самой верхней полке, где нормальный человек и двух минут подобной пытки не выдержит (а всякого европейца придется на руках выносить), задрав ногу к потолку, лупит по ней сразу с двух веников...
Думается, ни одна баня со времен Отечественной не видела столько шрамов и отметин разом. Самые крепкие знания не книжные, они расписаны, располосованы по собственной шкуре. Некоторые, возможно, не были шрамами в полном их понимании - могли возникнуть от нарыва, от укуса какого-то зловредного насекомого или змеи, удара мелкого осколка, что пробил кожу, но не вошел глубоко, был выдернут самостоятельно, а след, от невнимания к нему, еще долгое время сочился... Отметины, похожие на ожоги, отсвечивали своей тонкой блестящей гладкой кожей. Сложно определить - где что, и осколки иной раз оставляют удивительные рисунки. А вот у того, что ухает вениками по ноге, шрамы расположились четко по кругу, будто проверили на нем испанский пытошный сапог - след, могущий озадачить кого угодно... и только очень редкий специалист определит, что нога побывала в бамбуковом капкане - изощренном изобретении кхмерских умельцев-партизан.
Просто знание - шелуха; слово прилепится на время и отпадет, если только жесткостью его не вбивать, не найдется такой учитель. Металл не выбирает кем ему быть. Отольют наковальней - терпит, молотом - бьет. Русский человек таков - просто слово, и пройдет срок - забудется, затеряется среди множества. Знание, подкрепленное конкретными примерами, удержится дольше, но самые крепкие - это вживленные под кожу, в кровь, те, что отметинами по душе, либо по шкуре...
Огнестрельные, осколочные, а только у одного Петьки-Казака ножевые. Но сколько! Мелких не сосчитать. Располосованы руки - большей частью досталось предплечьям, внешней их части, будто специально подставлял под тычки и полосования. Досталось и иным местам. Неглубокие, тонкие белые полоски, словно работали дети, и рванина, словно пришлось нарваться на чужого черта. Сам сухой, жилистый, загар какой-то неправильный - красный, не такой, как обычно липнет на тело слой за слоем, превращая его в мореный дуб, а нездешний, причем не всего и прихватило - в основном руки до плеч и лицо, словно не одну смену отстоял у топки, бросая в ее жерло лопату за лопатой.
А в пределе стол, а за дощатой стеной теплый день - до вечера далеко. И вот Петька-Казак, погруженный в себя, сосредоточенный, балансируя на мизинце тонкий кхмерский нож - "раздвойку", слушает словоблудия Лешки-Замполита - своего напарника времен Державы и времен сегодняшних - лихолетья, когда каждый рвет свой кусок...
(фрагмент "Время Своих Войн")
