нараспах

 Я слыл хорошим человеком и сам собой доволен был, пока однажды не заглянул в своё нутро так глубоко, как мне позволил жёлтый свет ночного фонаря и храбрость, какую пестовал в себе я много лет. Что ж оказалось? – что всё притворство и игра, а все мои хорошие черты сильны на людях, когда они вокруг меня гремят фанфарами да славят; а в одиночестве я слаб, когда мне не для кого быть отважным благородным честным – терзающая мука в том, чтобы вот так внезапно осознать свою постыдливую низость, ведь всё теперь выходит, будто живу я не за тем, чтоб жить, а чтобы только впечатлять других людей своей обманчивой персоной и слушать восхваленья. Моё нутро грызёт к достойным людям....

 Зависть. У неё много оттенков. Полутонов. Стержневая зависть тверда как гранит и похожа на комель столетнего дуба, на котором виснут отяжелевшие ветки. В основе её лежит жадность к деньгам, потому что именно они обеспечивают зримое превосходство над другим человеком, кое не нужно никому объяснять – благополучие богатства видно у самого комля, где золотистые корни распустили червоную вязь.
 А дальше по веткам сидят - спесь, подражанье, униженность.
 Спесь как зависть. Я попробую разобраться с ней. Вот например, живу я очень богатый человек. И у меня всё есть из вещёй, из комфорта да прочих услуг. Сознавая это, очень хочется быть достойным, или хотя бы соответствовать всему благополучию, что под ноги мне свалилось как манна небесная. Но для этого нужно иметь характер и манеры высокородного гражданина, который мощен не только по геронтологии своего родового древа, но и имеет к сему величественные качества души – суть великодушие, милосердие, совесть, отвагу и многие прочие.
 А у меня их нет. Что тогда делать? Да просто задрать высоко свой длинненький нос, чтобы не общаться с честными проницательными людьми, которые могут меня в один момент раскусить. А впускать в свой ближний круг лишь только подобных себе лицемерных спесивцев.
 Подражание. С ним проще. Допустим, сосед мой вдвое втрое впятеро богаче меня. И он строит на своём обширном участке огромнейший дом на три этажа с двумя гаражами. Мне завидно? Конечно. Но финансы мои подкачали, хотя я не нищий, а даже превыше соседних соседей.
 Тогда я тоже начинаю строительство такого же домика – с камином, фонтаном – только поменьше. Это очень похоже на игру в куклы: когда мама заводит семью, хозяйство, детей – а дочка её под рукой тут же устраивает кукольную жизнь в своём мелком размере. И если со стороны кажется что эта жизнь неживая игрушечная – то для играющего в неё она самая настоящая. Кирпичный гаражик с бутовой отделкой, чёрная блескучая машинка, и вьющийся дымок из трубы – хорошо – но если с другой стороны заведётся ещё больше сосед, великан, то придётся достраивать домик, отделывать снова гаражик и машинку менять на другую, поблёстче.
 А какая же из себя униженность? тоже завистливая. Если одному человеку – сильному духом – бог дал талант и великую судьбу, то обязательно найдётся другой – духом слабый – который возмечтает стать при нём лакеем, кабальником несвободы. Он подумает так: всё это величие мне недоступно, потому что бог меня им обделил, и даже не стоит пытаться, понимая низменность своей серости, а значит надо приблизиться к знаменитому облечённому человеку и греться в лучах, или хоть отсветах самых мелких лучиков его славы. Такие холопы унижены с самого детства, потому что уже тогда они начинают верить только в чёрную свою фатуму, злой рок – даже не предполагая, что каждый человек должен найти в жизни своё предназначенье, и сам себе его выбирает, дорогу моща или в хляби увязнув. Ведь это именно фатальные мысли гнетут человека, и делают его слабым рабом – хотя по физической мощи он может казаться силачом великаном. А хилый немощный карлик, но с гордыми свершительными идеями, не вдруг – а терпением, трудом и верой – становится творцом земного мира. Потому что он ничего не боится, в нём нет подлой....

 Трусости. А что это такое? – страх боли и смерти. Но может быть, её и не существует на свете – чистой трусости. К ней ведь часто подмешивается боязнь за родного человека, или опасение не соответствовать своему собственному я, которое пестовалось внутри десятками лет, иль ещё хуже – что смерть абсолютна и никакое моё сознание, даже малая частица его, больше не будет жить во вселенной времени и пространства.
 Мне не страшна боль, и смерть: но в какой-нибудь рьяной драке я очень боюсь уйти навсегда, оставив на растерзание тварям безмозглым любимую женщину или дитя. Мне не ужасны как самому себе стыды или срамы, потому что я уже уважаю себя пред собою и богом – но что если вдруг одно мелкое унижение от задиристого сляпенького человечка разрушит всю мою сотворённую гору, неприступную скалу трудно придуманного величия – так есть, говорят, секретная точка, кирпичик, который вынув из пирамиды можно свалить грандиозность хеопса.
 И ещё я безумно страшусь недоделать, незавершить – то что предназначено было вселенской судьбой и моим личным желанием. Ведь тогда от всей прекрасной и мучительной жизни моей лишь останется пшик – пустота и забвение, мелочный....

 Ужас. Истоки его происхождения – откуда они в человеке. Почему я у себя на работе по высоко лежащей балке хожу с опаской, даже если она шириной в полметра, а на земле могу свободно пройти метров сто по тонкому рельсу, ни разу не соскользнув? Отчего в воде плавать с открытыми глазами намного спокойнее, чем закрыв их? Однажды у меня из-под носа смыло очки, и я на поверхности взахлёб барахтался, не понимая где верх или низ, где берег, и уже всерьёз готовился идти ко дну. В другой раз из полыньи спасал собаку и ничего не боялся, хотя лёд после оттепели стал крошевом – но когда пришёл домой и представил, как бьюсь головой снизу вверх не в силах вынырнуть, то затрясся хуже чем тот пёс возле горячей батареи. Почему одно лишь ожидание ужаса оказывается много страшнее грозящей опасности, которой может и не быть. Как нервы предупреждают о подступающей боли, так фантазия рисует в голове все лики возможной смерти, а сердце озывается на это дрожью, душевным трепетом. Костёр едва занялся, но глазастый звонарь уже ударил в набат, боясь опоздать на помощь страдальцу. А я в этот огонь бросаюсь без раздумий, если в нём для меня очень важное, вечное, и никаких понятий подвига или трусости в этот миг не существует – а только когда обрушится крыша, я буду лежать в этом адовом пекле под чертячьими балками, воя взахлёб на себя от боли и непоправимости: - почему?! почему!?! почему? – ведь так жизненно солнечно радостно начинался этот последний ненавидимый день.
 Ужас всегда приходит до смертельной опасности или после неё. Вот вдали затрубили боевые рожищи и залязгали лезва мечей. Их всего лишь пять сотен, да и те из калек; а трусливому кажется – тьма – которую рисует воображенье ему, и если рядом нет храбреца, способного гаркнуть – ура! – то своей немощной дрожью страх удесятеряют товарищи. После боя ужас за горло берёт уже от того, что я мог не сдержаться, не сдюжить, и лежал бы на земле кверху небу со вспоротыми потрохами, а стервятники сладко склёвывали мою иссякшую жизнь. Оттого что мне не хватило....

 Отваги и храбрости. Возьмусь сначала за вторую. Мне кажется, что храбрость больше похожа на браваду, чем на действительное равнодушие к физической боли, и тем более к смерти своей. У них даже изначалье слова почти одинаковое, бравурное – хррр, бррр. В храбрости очень много от позёрства какого-нибудь залихватского балагура перед румяными девками или перед такими же разухабистыми дружками. И основой храбрости часто является не героизм, а дурость. Вместо того чтобы обойти врага с тыла, потеряв может лишний час, но сохранив жизнь – храбрец прёт на врага напрямик, ощерив злобные клыки, а следом за ним, боясь оказаться в трусливых рядах, поднимаются с тоской и его товарищи, тут же под кинжальным огнём теряя бесценные жизни, и души.
 А вот отвага действительно справедлива совестлива сердечна. Она приходит, когда больше не на что надеяться. И основой её является стыд, позор пред собой – потому что всё в себе я воспитывал, пестовал тысячи лет от самых давних предовьев, и вот сейчас в этот миг моё истинное нутро должно проявиться во мне. И совершенно неважно – есть рядом люди иль нет, глядят на меня или в сторону – но я сам всё равно буду знать если струшу, я никак не смогу себя обмануть потому что всё в себе чувствую, и даже нагадив от страха в штаны я должен накрыть эту гранату собой, принять своим сердцем пулю чужую – шагнуть, сознавая смерть, в эту преисподнюю ужаса и уже не вернуться из вечности в бренность судьбы. И подспорьем мне станет....

 Гордыня. Я часто думаю о ней, потому что меня упрекают как такого-сякого, гордеца. Когда она из добродетели превращается в смертный грех, и бывает ли она вообще добродетельна?
 Думаю, что бывает. Вот представьте: столпились вокруг враги с ножами да топорами, а я один почти голый свой срам прикрываю. А они орут – пощады проси! ноги целуй нам! – что вы сделаете, что я сделаю. Я умру – чуствую так. Просто не смогу иначе; ведь подчиниться животному в самом себе всё равно что сесть срать на людной площади, и суметь до конца это сделать, и ещё подтереться. Хоть в нутре своём можно тысячу раз опозориться и дойти до предела скотства, но не дай бог если наружу слезой просочится хоть капля стыда.
 А творцам? им тем боле гордыня нужна. Разве можно ставить себе цель быть третьим-четвёртым на творческом поприще, пусть даже вторым? Нет; только лучшим, единственным, которого не было ране на свете и больше господь не создаст. Поэзия живопись музыка стоят на твердыне гордыни и кирпичи из неё подпирают их сбоку.
 Да что долго рассказывать – без гордыни б не было иисуса. Так, пришёл мужичок бы, сказал пару слов, и исчез в небытьё – как до него пропадали. Но он верой в своё божество на дыбки поднял мир человечий, он людям сказал что не насекомые твари они – а великие чада господни. Всех повёл за собой; один – мириады.
 Смертным грехом гордыня становится, сопротивляясь не порокам соблазна – трусости перед врагом или завидкам чужому таланту – а добродетелям в моей душе. Например, если нужно простить человека из большой любви, иль даже из маленькой дружбы к нему – и она вдруг артачится, срываясь с поводка оскаленно зло – не прощу! потому что я лучше, пусть ползут на коленях! – вот тогда прежде доблестная гордыня превращается в сучье страдание для меня и для близких людей. Мелкая обида, глупая ссора, могут привести к смертной разлуке с любовью, без которой останется только махать крылышками как мотылёк, безмозглый однодневок.
 Или взять гордыню верующих людей. Ведь многие, в том числе и церковные иерархи возносят первенство своей религии над другими. Одни говорят – мы православные, а им другие в ответ – нет мы правоверные. И каждая крупная группировка подсчитывает процентное отношение своих и чужих в странах, городах да посёлках. Воевать что ли собрались друг с дружкой? Не дай бог – тогда уж лучше сразу ядерный катапурсис, чтоб самим долго не ждать и жалким дитям в кровище не мучиться.
 Хорошо было б уметь пользоваться гордыней только в