рыжая кошка, собака и дед

                                                                                                                                                   моему деду Николаю Федоровичу Кротову посвящается










  Это была удивительная собака. Она любила лежать, закрыв глаза, в тени поленницы дров, на куче золотых щепок. Ее никогда не держали на цепи, потому что она всегда знала, кто и зачем идет в дом, и в этом случае лишь слегка приоткрывала глаза на входящего и узнав его или унюхав тут же закрывала их, оставаясь лежать на месте.

Если же это был незнакомец, то собака предупредительно поднималась во весь свой огромный рост, смотрела на чужака, подходила к рыльцу и дважды лаяла. Выходил дед, гладил собаку по большой голове, и она снова шла на свое место.

Дед очень любил собаку, но никогда не показывал ей свою любовь. Лишь вечером, когда он шел прощаться с заходящим солнцем и садился у ворот на покосившуюся скамью, собака могла подойти к нему. Меж широко расставленных ног дед ставил костыль и клал на ручку костыля крупные, в синих жилах, руки.

Собака вставала, внимательно смотрела на деда, затем подходила к нему, садилась и укладывала свою тяжелую голову на выцветшее сукно дедовских галифе. Так они и сидели неподвижно в ожидании первых звезд.

Дед был больным и старым: даже летом он ходил в валенках – у него было что-то с ногами, и он должен был держать их в тепле. Никто уже, ни соседи, ни родня не брали деда на рыбалку, рыбалку о которой он знал так много и на которой он, вместе с собакой, провел ни один год.

Теперь они могли только сидеть, прижавшись, друг к другу и слушать, как свистит ветер в щелях забора. Когда они находились в этой неподвижности, можно было подумать, что между ними существует какая-то связь, тайна, которую нельзя ни рассказать, ни объяснить…

  Да, если смотреть со стороны, это была обыкновенная собака. Но когда дед приносил ей похлебку, в широком облезлом тазу, она не набрасывалась на пищу сразу, а сначала смотрела деду в глаза и ждала, когда тот уйдет. Лишь потом начинала есть. Тут же к еде спешили нахальные утки: крякали, хлопали крыльями, дрались и даже иногда оттесняли собаку. А собака стояла и смотрела на них своими умными глазами, словно говоря: «Вот глупые, ну, куда вы спешите? Что вы мешаете друг другу?».

Рыжая кошка тоже любила поесть из старого таза и, соскочив с крыльца, спешила в самую гущу пира. Было смешно и радостно видеть, как собака, кошка и утки едят бок о бок, словно персонажи какой-то еще не написанной сказки. Но если, случайно, к широкому тазу, через открытые ворота, пробирались соседские утки, то собака устраивала целый переполох, отгоняя от еды и своих и чужих, а потом, по неуловимым признакам определяла чужих и стремительными прыжками, лаем, гнала их за ворота.

– Очень злая собака, – говорили соседи.

Может, это была и злая собака, но она дружила с рыжей кошкой, и их часто можно было видеть вместе – только собаку в тени поленницы дров на куче щепок, а кошку на врытой в землю сосновой колоде, под солнцем.

Еще кошка любила играть длинным пушистым хвостом собаки, хвостом, который практически никогда не бывал неподвижен. Этой игрой она так надоедала собаке, что та, потеряв терпение, шла к конуре и там прятала свой злосчастный хвост от проказницы. Но кошку это ничуть не обижало и она, выпятив грудь колесом, гордо и независимо, уходила по своим делам.

Однажды видел, как кошка запрыгнула на спящую, вытянувшуюся на щепках собаку и, убедившись, что место достаточно теплое, тут же свернулась клубочком, широко зевнув при этом. Собака даже не проснулась или, скорее всего, сделала вид, что ничего не чувствует.

– Ох, и дармоеды, – проворчал дед, увидев эту сцену, но проворчал он это как-то ласково, усмехнувшись в бороду. Видимо он был доволен этой дружбой собаки и кошки.

А собака и кошка лежали и грели себе животы, в которых набирала силу и готовилась выйти наружу новая жизнь.

И она появилась: сначала у собаки. Это были четыре щенка – четыре крохотных комочка жизни. Их перенесли на веранду и положили в видавшую виды корзину, постелив туда старое, но чистое белье.

Через несколько недель и у кошки появились котята и их тоже было четверо – трое серых и один рыжий. Облизав их, кошка перенесла свое потомство под крыльцо веранды, да так далеко, что не было никакой возможности достать их оттуда. Кошка была старая и эти котята, наверно, были последними в ее жизни, все даже удивились, как она их еще родила.

  Собака давно забыла свое место в тени поленницы дров и постоянно находилась теперь у веранды, а когда ее впускали, она мгновенно оказывалась около корзины и нежно начинала лизать щенков.

– Ишь, целует, – говорил дед, присаживаясь рядом с корзиной.
–
Я тоже присаживался и наблюдал, как слепые щенки ползут на тепло материнского молока, находят соски, замирают,… Собака была счастлива.

Была счастлива и кошка. Но толи оттого, что она была старой, толи еще от чего, только котята росли слабыми, хилыми и кошку это беспокоило. Она стала худой, удивительно быстрой, и глаза ее горели огнем, непонятно какой силы.

Хотелось приласкать кошку, но она никому не давалась в руки, лишь жадно ела и тут же исчезала куда-то. Однажды утром котят не стало. Они умерли и лежали под крыльцом жалкими, грязными мешочками… Так безобразно может выглядеть только смерть.

Пришла кошка. Почувствовав что-то, подошла к котятам, обнюхала их и сразу все поняла. Как потом она оказалась на веранде никто не знает. Сначала раздался громкий, непрерывный, задыхающийся лай собаки, прыгающей на запертую дверь.

Выскочив из комнаты, увидел, как кошка, омерзительно шипя, наскакивает и наносит щенкам, лежащим в корзине, удар за ударом, словно они и есть виновники гибели ее котят. Увидев меня, она отскочила в сторону и, прошмыгнув в сени, опрокинув ведро и горшок с цветами, выскочила в форточку на улицу.

Полмесяца ее не было дома, а потом она появилась, какая-то виноватая, грязная… Мы наблюдали, как осторожно, оглядываясь на нас, она ела, а после забиралась в самый потаенный уголок дома и часами безвылазно сидела там.

  Прошел год или чуть больше. Щенки подросли и были розданы соседям и знакомым. Но собаку и кошку теперь уже никогда не видели вместе. Кошка уже не сидела на врытой в землю сосновой колоде, не играла хвостом собаки, не ела вместе с ней из широкого старого таза.

А в остальном всё было по-прежнему. Один день сменял другой. Тяжелая багряно-золотая осень сбрасывала свои последние листья и посыпала еще зеленую траву серебристым инеем. Над деревней кричали улетающие птицы. Люди собирали урожай, играли свадьбы, готовились к зиме. Готовились к зиме, нагуливая жир, и кабаны.

Они повадились ходить по ночам на дальние огороды, лакомиться картошкой. Теперь собаку оставляли на ночь на участке – отпугивать «непрошеных гостей». После таких ночей, она усталая, сразу же забиралась в конуру и подолгу спала.

Однажды она не вернулась. Ее, тяжело раненую, нашли среди пожухлой травы в самом конце огорода. Глубокая рваная рана, следы крупного кабана, в щепки разнесенный плетень говорили о многом. Рану промыли, смазали какой-то мазью, забинтовали.

Среди всей этой суеты можно было видеть, как прячась от нас, в борозде, за всем внимательно следила рыжая кошка.

Собаку подняли и на садовой тележке отвезли во двор. Там осторожно положили на мягкую подстилку. Дед сам ей готовил еду, принося ее в том же самом широком старом тазу, отгонял надоедливых уток, и что-то тихо говоря собаке, подолгу сидел около нее.

Но собака ничего не ела и даже не скулила, хотя было видно, как ей больно. Она только смотрела на деда своими большими, полными слез, глазами – она умирала.

Рыжая кошка чувствовала это. Она все время находилась поблизости и все пыталась подойти к собаке, но та, негромко рыча, отгоняла ее. На следующий день кошка возобновляла свои попытки и с каждым разом подходила все ближе и ближе…

И вот однажды ранним утром все увидели, как кошка и собака лежат рядом. Собака простила кошку, собака – умирала.

  Пришло время и дед привел другую собаку: щенка, веселого, прыгающего, вечно вертящегося под ногами, пытающегося играть с кошкой, которая тут же убегала от него, щенка, который не желал лежать на куче старых щепок, а жалобно скуля, просился в дом.

  Дед все так же выходил провожать уходящее солнце. Меж широко расставленных ног ставил костыль, клал на ручку костыля крупные в синих жилах руки, замирал – ненадолго. Он почему-то уже не мог дождаться появления первых звезд и тяжело, со вздохом поднимался и шел в дом, поглаживая колено.