Уже минуло восемь суток, с тех пор, как ушел Монти. Беспокойство и тревога словно усадили меня на раскаленную сковороду. Я ходил из угла в угол, маячил у двери, вслушиваясь во все звуки.
Мой брат старше меня на семь лет, а мне уже без малого тринадцать. Но он не берет меня с собой на охоту. Просто боится за меня и говорит, что ему спокойнее, когда я в Доме.
Домом мы называли каменную землянку, присыпанную землей и скрытой толщей снега. Она приютила нас три месяца назад после долгих скитаний. Той морозной ночью позади нас распахнулась тяжелая дверь, откуда-то из земли повалил пар и аромат жареного мяса. Мы увидели перед собой дуло старого ружья и испуганное лицо беременной женщины.
Пальцы на моих ногах стали синюшными от обморожения, меня мучил жар, и я несколько дней пролежал на матрасе перед печью. Монти совершал вылазки — ловил редких белок, лис и зайцев, собирал замерзшие грибы и дрова. И это очень радовало людей, обитавших в тесной землянке.
Григорьич — тучный, вечно недовольный всем старик, беспрестанно жующий сосновую смолу. Ему за восемьдесят, он почти не вставал с койки, лишь изредка садясь на ее край. Виолетта — добрая женщина лет сорока, с наголо выбритой головой и низким голосом. Несчастная умудрилась забеременеть в это жуткое время. Ее муж Игорь потерял ноги до самых бедер за пару дней до нашего появления. Он мучился в жуткой агонии в дальнем от двери углу. У этого парня сильные руки и пудовые плечи, и судя по куче костей и лосиных рогов у землянки, он когда-то приносил в Дом хорошую добычу. Это подтверждали и слова старика, без умолка скулившего о том, что «совсем без Игоря худо стало, бывалого охотника, а от пришлых мальцов пользы совсем мало».
Проклятый старикан. Да если не Монти ты бы давно сдох! За то время, что мы здесь брат принес дюжину кроликов, пару белок, трех куропаток и несколько ведер грибов. Мы появились у дверей землянки весьма вовремя для ее обитателей. Все, что у них тогда оставалось — тушка вороны. Дела тогда были плохи, как и сейчас.
— Ты задрал уже маячить! Ходит и ходит, ходит и ходит, — Григорьич достал изо рта смолу, взглянул на нее и закинул обратно, — Твой бестолковый братец, похоже, кидок. Теперь тебе нужно будет ходить на охоту, если хочешь здесь жить.
— Лучше бы молчал, от самого никакой пользы, — вставила Виолетта.
— Ты тоже можешь проваливать к черту. И не забудь прихватить с собой калеку, — старик захохотал, скрюченными пальцами завел седые космы за уши и лег обратно.
— Дебил, — выпустила сквозь зубы Виолетта. Она накрыла Игоря одеялом и потянулась за ведром. Но я оказался проворнее.
— Я сам. Можно?
Женщина кивнула.
Я с огромным желанием покинул затхлое убежище, пропитанное запахом пота, мочи и безнадегой. Нам приходиться топить снег, чтобы добыть воду. Необходимость пару раз выходить наружу ничуть не угнетает меня. Есть возможность посмотреть туда, где в темноте растворился силуэт Монти несколько дней назад.
Монти, Монти… Где же ты сейчас?
Монти — его прозвище. Моего брата зовут Алексей. Для него я Лука. Эти прозвища дал нам отец. Мой брат увлекался автогонками, а я футболом. Андреа Монти и Лука Тони единственные спортсмены, которых знал отец. Так и получилось, что мы отвыкли от настоящих имен. Отец совсем не интересовался спортом. Играл на виолончели в оркестре и сходил с ума от джаза, до того как планету завернули в себя вечная тьма и холод.
Отца утащили волки. Эти твари вездесущи. Природные аномалии сделали их выносливыми и уродливыми — расплющили и увеличили челюсти. Поначалу казалось, что по лесам бегают стаи бесхвостых гигантских ящериц на высоких ногах. Их мясо отвратительно на вкус — наверное, что—то среднее между подметкой и автомобильной покрышкой.
Все случилось, когда он отогревал спину у костра. Ножи, капканы, арбалет, бейсбольная бита — ничего не помогло. Потому-что мы попросту не успели даже взвизгнуть. Спустя полминуты я разрыдался от собственной беспомощности и бессилия.
Разумеется, Монти быстро пришел в себя и помчался следом. За ним и я. Потом долго думал, чтобы смог сделать с бейсбольной битой в руках. Мы так далеко ушли от костра, что потом не смогли найти дорогу обратно. Так мы остались без нашего скарба: сменной одежды, аптечки, посуды, настольной игры, игральных карт, соли.
Затем долго не могли топить снег — просто ели его, чтобы утолить жажду. Мечтали о хотя бы маленькой алюминиевой чашке. Слава богу, в кармане лежала зажигалка.
В лес из города мы перебрались за пару месяцев до гибели отца. Там, где стояли города, давно не осталось еды и нормальных людей. Во-первых, нам все труднее удавалось отбиваться от атак «семеек» — групп каннибалов, во-вторых, отец боялся, что и мы превратимся в нелюдей. Пожалуй, это закономерность человеческой природы — в жутких обстоятельствах, словно гнойник вскрывается все самое омерзительное, звериное и жестокое, что копилось в умах многих поколений. Почему добрые и хорошие мужчины на войне способны замучить военнопленного? Почему вместо того, чтобы организовать некое подобие власти, отстроить теплицы и выращивать овощи люди бросаются друг на друга? Люди те же звери, теряющие рассудок от страха, который заменяется парой наиболее важных инстинктов. Не умереть и раздобыть еды.
— Все нормально? Долго возишься, — голос Виолетты вытянул меня из воспоминаний.
— Уже иду, — я ладонью спрессовал снег. Условные четыре стука и двадцатиградусный мороз остался за толстой дверью.
— Да ты там, небось, целую цистерну набрал? — пробурчал Григорьич.
— Водопровод подвел. — Я повесил ведро над печью, выложенной из полевого камня.
— Ваша дерзость не к месту, юноша.
Я хотел ответить еще остроумнее.
— Не стоит, — Виолетта взяла меня за руку.
Сел у печи, завернувшись в ватник. Через несколько часов мне предстояло совершить более длительную вылазку за хворостом.
— Он обязательно вернется, он сильный. Твой брат не оставит тебя одного. — Виолетта положила руку мне на плечо.
— Ага, как же, вернется. — Старик вновь решил отличиться. — Перевариться у кого-нибудь в желудке и вернется.
— Не обращай внимания на старого пердуна. У него рак. Ему недолго осталось маяться. Месяц, другой. А без нас он не больше недели протянет, — сказала женщина.
— Вот, дрянь. А тебя не смущает то, что я все слышу, а? — Губы Григорьича дрожали.
— Ты бы заткнулся. У мальца хватит сил, чтобы запломбировать тебе очко смолой из твоего вонючего рта. Ты нарвешься. Он запросто накроет тебе лицо подушкой, — гневно отрезала Виолетта.
Я удостоился взгляда полного ненависти и страха. Старик шумно задышал, в движение пришли ноздри, словно меха кузнеца, вздулись вены на шее, заиграли желваки. Вулкан приготовился к извержению.
Но Григорьич отвернулся к стене, не сказав ни слова.
— Он не всегда был таким. Мы знакомы чуть меньше двадцати лет и в ублюдка он превратился совсем недавно, — шепотом проговорила женщина.
В углу простонал Игорь. Я сомневался, что Виолетте удастся вылечить парня, но всячески помогал ей и поддерживал.
Поправила подушку под головой мужа, и напоила его отваром из трав. Из тугого баула, подвешенного под потолком, она достала фотоальбом и снова села рядом со мной.
— Они работали вместе. Начальника лучше Петра Григорьевича и представить было трудно. Они с Игорем буквально жили на этих буровых. Одни из лучших нефтяников. — Виолетта зачерпнула из ведра кипятка. Щепотка сушеных трав вперемешку с заваркой и дымящаяся кружка оказалась в моих руках. Сделав пару глотков, я вернул ее. Такой порядок.
На фотографии не самого лучшего качества молодой, могучий Игорь приобнял Григорьича, совсем другого, улыбающегося, начисто выбритого, с аккуратно подстриженными волосами. Они сидели во главу скромно накрытого стола, рядом с такими же работягами в засаленных ватниках, вязаных свитерах с высокой горловиной. Позади на видавшем виды телевизоре стояла забавно наряженная саморезами, подшипниками и вырезками из журналов елка.
— Наследующий день после этих посиделок Игорь чуть не погиб. Рухнула стальная вышка и прижала его к кабине грузовика. Григорьич не мог в одиночку ее убрать. Почти час он то и дело приподнимал ее на считанные миллиметры, давая Игорю возможность подышать. Все обошлось парой переломанных ребер.
— Даже не верится, что все это о нем, — заметил я.
— Про него, про него. Он был жестким, принципиальным человеком, но порядочным и человечным.
— У него есть дети?
— Сын. Потерялся во время эвакуации. Сел с женой в другой автобус. Хотя и договаривались все вместе укрыться в лесном домике Григорьича.
— Это ты про эту хибару?
— Нет, здесь была его баня. Тут рядом стоял большой дом. Все было хорошо, пока в округе не появились люди в поисках убежища.
— И что случилось с домом?
— Мы хорошо держались. Отбивались двое суток, перебили половину банды, потом они сожгли дом.
— Их было так много? — кружка снова перешла ко мне.
— Шестнадцать человек. Мы могли откупиться. Дать еды, воды. Но Григорьич рассудил, что они вернутся снова. И был, по сути, прав. Некоторых из них мы знали, владелец аптеки, худрук из дворца культуры, хозяин мясной лавки Федор, другие мужчины. Они словно сошли с ума. Голод штука такая, начнешь громить и убивать, — Виолетта вернула альбом на место. — Дела наши плохи, если твой брат не вернется до завтрашнего утра, нам придется туго.
— Он вернется! — завопил я. — Обязательно вернется! Он сильный, кандидат в мастера спорта по айкидо. И ловкий!
— Послушай меня. Успокойся, — Виолетта сжала мою челюсть указательным и большим пальцем, как учительница, собравшаяся насильно вытащить изо рта двоечника жвачку. В детстве Монти делал на такой же манер из моих губ «рыбку», укладывал меня на пол и начинал издеваться, пуская из своего рта тягучую струйку слюны и втягивая обратно, когда до моего лица оставалась пара сантиметров.
— Я спокоен, — голос предательски дрожал.
— Нет, ты не спокоен, малыш. Ты вот-вот обосрешься. Тебе страшно, — Виолетта перешла на шепот. Григорьичу осталось немного. Игорю тоже. Мне скоро рожать. Меньше всего мне хочется, чтобы рядом находился такой размазня. Твой братец скорее всего заблудился, или даже погиб. Смирись и будь мужиком, или мы умрем. Тебе понятно.
— Угу.
Виолетта смачно поцеловала меня. Мне стало не по себе от ее улыбки. Появилось чувство неловкости из-за молниеносной эрекции. Я отстранился на полшага, съежился и потупил взгляд.
— Только не надо обижаться. Ты ведь уже почти стал мужчиной.
— Я не обижаюсь. Просто не нужно говорить плохо о моем брате. Он не мог меня бросить. Легче поверю в то, что его сожрали эти твари.
— Пусть будет так.
— И никак иначе.
Виолетта звонко рассмеялась.
В тягостном, даже тягучем как смола ожидании сжег восемь вязанок хвороста. Мне бы хотелось измерять время ночами и днями, сутками или часами. Но когда за стенами тесной землянки страшнее волков только всепожирающая тьма от такого отсчета запросто можно сойти с ума. Восемь вязанок выгорают примерно за четверо суток.
Если над головой нет крыши, не защищают четыре стены с ума сойти можно от чего угодно. Если на ногу упадет веточка, которую, забавляясь, швырнул ветер, или с крон деревьев на спину плюхнется ком снега.
Игорь умер десять
